Гуся бабка забыть не могла. Видно, слишком дорого он ей достался.
Когда она была еще здорова, я хохотал рядом с ней над этой историей. Но тайну табеля не выдавал.
Я смеялся.
Бабка сердилась на меня и говорила, что каким я был остолопом, таким и остался.
СЕРДОЛИКОВЫЙ ПЕРСТЕНЬ
Странная это история...
Услышал я ее в одном из тех старинных русских городков, которые, казалось бы, существовали всегда, сколько стоит наша земля.
Ходишь по такому городку и всем существом своим ощущаешь спрессованное — хоть руками трогай его — время. Вот сейчас из-за того угла выедет на мохнатой лошаденке высокоскулый золотоордынец, глянет внимательно из-под волчьего малахая жесткими раскосыми глазами, проклекочет непонятное...
А может, крючок судейский, в сюртучке, в панталонах со штрипками на жидких ногах, просеменит торопливо. Только лица у него вроде нет. Так, востроносенькое что-то...
Подойдешь поближе, а там родное — ларек голубой, фанерный — «Пиво-воды». И косо висящая табличка: «Пива нету».
А на другой стороне улицы стеклянный куб — универмаг...
И вдруг такая история — хочешь верь, хочешь нет.
Комната была странная — потолок опасно провис, сладковатый запах тлена пронизывал воздух, в углу раскладушка, широкий подоконник — он же стол. И книги. Всюду. Связками, россыпями. Связки пожелтевших журналов — стулья. Бредовая библиотека: старинные, в темных кожаных переплетах фолианты и истрепанные тоненькие книжицы двадцатых годов; давно вышедшие из употребления учебники средней школы и технические справочники; разрозненные тома Брокгауза и Ефрона и пожелтевшие нотные тетради...
Хозяин всего этого нервно теребил кисти витого пояса, долгополая рубаха закрывала подолом колени, касалась краем своим смазных сапог. Белоснежная, чисто промытая борода закрывала грудь.
Его можно было бы принять за ожившего Льва Николаевича, если бы не глаза. У больных спаниелей бывают такие.
Человека звали Георгием Степановичем, и знакомы мы были не более часа.
Я уже знал, что ему семьдесят восемь лет.
Разговор не клеился. Мы молчали. А всякий знает, как тяжело молчать рядом с незнакомым. Особенно, если человек старше тебя вдвое и ты не знаешь, зачем тебя позвали в дом.
Почему-то я не мог встать и попрощаться. Не мог, и все.
И дело было не только в возрасте моего хозяина, нет, виделось в нем какое-то непонятное напряжение, даже мука какая-то — в неудобной позе, в подрагивающих острых коленях, в беспокойных пальцах и опущенной голове. И это не отпускало меня, заставляло ждать. Вдруг Георгий Степанович резко подался ко мне, придвинул лицо близко-близко и прошептал:
— Он совершил страшное преступление против России, против всей культуры нашей. И потому род мой проклят! И я проклят! Я знаю! Ему не было счастья, и мне тоже! И детям моим не было бы! Поэтому я один как перст! Он поднял руку на одну из реликвий России!
Я невольно отшатнулся.
«Он сумасшедший, — подумал я, — как я сразу не сообразил! Сумасшедший!»
— Кто? О ком вы говорите? — спросил я и отодвинулся от старика как мог дальше.
— О моем отце, — твердо ответил тот.
— О вашем отце?!
— О нем! Нет, нет. Я не сумасшедший, не беспокойтесь. К сожалению, я в своем уме.
— Что же такое страшное совершил ваш отец?
Георгий Степанович встал, нервно хрустнул пальцами.
— Мой отец похитил пушкинский перстень. Он был маньяк. Он похитил сердоликовый перстень, воронцовский. Да, да, тот самый, талисман, с которым Александр Сергеевич не расставался до последних минут своих. Похитил величайшую реликвию русской культуры.
У Георгия Степановича мрачно полыхали глаза, и изможденное лицо его показалось мне вдруг не лицом — ликом, будто сошедшим с потемневшей, старинного письма иконы.
— От одного этого имени — Пушкин — у меня обмирает сердце, — тихо сказал он, — вы только послушайте...
И страстным, совсем не старческим голосом он прочел:
Храни меня, мой талисман, Храни меня во дни гоненья, Во дни раскаянья, волненья: Ты в день печали был мне дан... . . . . . . . . . . . . . Священный, сладостный обман, Души волшебное светило... Оно сокрылось, изменило... Храни меня, мой талисман.Я сидел и боялся шелохнуться. А Георгий Степанович читал. Он прочел «Сожженное письмо», потом «Талисман».
— Это ведь все о нем, о сердоликовом перстне, — тихо сказал он, — да и в перстне ли дело! Это ведь символ! А он похитил его... Поднялась рука.