Шумов подошел к окну.
— Здесь редко бывает такой красивый снег. А в этом году совсем рано… Как хорошо, правда? — Она положила голову на его плечо. — Неужели вы не ощущаете, как коротка наша жизнь? Мы так много говорим о завтрашнем дне… Об успехе или о смерти… Но ведь есть и сегодняшний… Может быть, единственный… наш…
А тем временем Константин Пряхин, положив под подушку пистолет, лежал дома на койке и ждал Шумова. На сердце было неспокойно. Пришло это непривычное для него состояние после ареста и гибели Лены. В эти дни начал он понимать то, о чем раньше не думал. Нет, не страх пришел к нему. Рисковал он и раньше, каждый день, и хорошо знал, на что идет. Но раньше риск был иной, боевой, в котором природное бесстрашие, бесшабашность подавляли всякие сомнения. Когда на похищенном немецком мотоцикле в парике и мундире из театрального реквизита вылетал он наперерез бургомистру, страха и в помине не было, напротив, опьянял восторг смелости. Константин был из тех людей, что неустрашимы в самостоятельном действии. Но теперь было иное. От его действий почти ничего не зависело, жизнь его находилась в руках хрупкой девочки, которую в то время как он спал, ел и дышал воздухом, нещадно пытали, и одного ее слова было достаточно, чтобы вооруженные до зубов люди вскочили в машины и помчались сюда, чтобы окружать, ловить и убивать его, Константина, а он мог только ждать, стиснув зубы, ну и убежать на худой конец. Впервые попал он в положение, когда не собственное его мужество определяло, жить ему или не жить, а поведение другого человека, которому выпало страдать, чтобы он продолжал жить.
Позже вернулся Шумов. Он разделся в прихожей, стряхнув снег с черной фетровой шляпы, и прошел в комнату Константина.
— Не спишь?
— Нет. Что вы так поздно?
— Все в порядке? — спросил Шумов вместо ответа.
— Да, в ажуре. Пришлось покопаться в угольке, подвал-то штыбом засыпан, зато своими руками каждый проводок проверил. Как говорят в авиации, есть контакт! Эх, самому бы машинку включить!
— Ты же знаешь…
— Знаю. А вы пропуск достали?
— Да. Но тебе тоже сложа руки сидеть не придется. Есть работа.
Константин обрадовался:
— Всегда готов!
— Рыночный спуск знаешь?
— Еще бы!
— Завтра ты должен захватить там гестаповского офицера.
— Живьем?
— Обязательно. Будешь ждать его у шлагбаума на железнодорожной ветке. Он подъедет на машине «опель-капитан». Один. У шлагбаума притормозит. Ты открываешь дверцу машины, обезоруживаешь его и похищаешь.
Константин свистнул негромко:
— А если он не захочет… похищаться?
— Захочет. Это наш человек.
— Выходит, петрушку валять будем? — спросил Константин разочарованно.
— Это важная операция. Офицер — очень ценный сотрудник. Немцы не должны сомневаться, что он погиб. Поэтому операция сопряжена с риском. Вас должны видеть, но вы должны уйти. Понимаешь?
— Приблизительно.
— Выедешь на берег. Там машину — в море, а сами пещерами сюда. Здесь все и встретимся.
Потом они уточнили вполголоса детали. Можно было и вздремнуть перед рассветом, но у Константина снова прорвалось что-то; понимая, что таких вопросов не задают, спросил:
— Андрей Николаевич! А если…
Замялся.
— Что, Костя?
— А вдруг они выпускать из театра не будут?
Шумов усмехнулся, подумав: «А ведь он совсем молодой!»
— Ручаться за них не могу. Но волков бояться — в лес не ходить.
— Понятно. Простите, что глупо спросил. Вы на этой работе давно?
— Считай всегда.
— И всегда вот так?
Он не сказал «опасно» или «страшно», но Шумов понял.
— По-разному. Ну а в общем… «Вихри враждебные веют над нами». Помнишь?
— Помню. «В бой роковой мы вступили с врагами…»
— Вот именно. Кто кого, Костя. Третьего не дано. Так что отдыхай, перед серьезным делом нужно выспаться. Очень помогает. — И он начал развязывать галстук.
— Обратите внимание на это место, — сказал Сергей Константинович Лаврентьеву, высовывая руку в окно машины.
Лаврентьев посмотрел и не заметил ничего примечательного. Справа на открытом пространстве располагался Дворец спорта с флагами спортивных обществ, поднятыми в честь всесоюзных соревнований, слева начиналась улица, застроенная девятиэтажными домами из сборных конструкций, с лоджиями, увешанными вопреки архитектурному замыслу бельем.
— Здесь мы должны были бы снимать, — продолжал режиссер, — но, увы, время не заботится о нуждах кинематографа. Это место последнего подвига Константина Пряхина.
«Здесь? Неужели здесь?»
Лаврентьев обернулся, но и через заднее стекло не увидел ничего знакомого.