Выбрать главу

— Стоп! — крикнул режиссер. — Андрюша, очень хорошо. Делаем последний дубль, и точка!

Актер повернулся в сторону ложи, где сидел Сергей Константинович.

— По-моему, не стоит. Знаешь, Сергей, у меня есть чутье… Лучше не будет.

— Согласен, Генрих?

Оператор пожал плечами:

— Если Андрей так считает…

— А ты?

— Как скажешь.

— Ладно. Будем считать, что сделали этот план.

Актер, которому гримерша снимала ваткой капельки пота со лба, улыбнулся и улыбкой этой стал, неожиданно для Лаврентьева, похож на настоящего Шумова.

— Вы снова с нами? — спросил подошедший художник

Федор. Он подстриг бороду и изменился, вместо молодого Христа стал напоминать молодого д'Артаньяна.

— Сила искусства, — ответил Лаврентьев.

— Не скажите. Это общо. Тут дело именно в кинематографе. И загадка, между прочим. Ну что вас, человека, умудренного реальностью бытия, может привлекать в этой имитации жизни? Вы должны относиться к нам хотя бы с недоверием. Однако вы уже пленены. Чем? Ведь то, что мы делаем, откровенно говоря, наглость. Собрались люди, никогда не нюхавшие пороху, и затеяли картину о войне, о подполье, о страстях и чувствах, просто противоположных их нынешним проблемам. Нет, не говорите, это наглость. Ну что из этого выйдет?

— Как говорит ваш оператор, — Лаврентьев указал на Генриха, — экран покажет.

Все засмеялись. Один режиссер смотрел серьезно, с какой-то скрытой мыслью.

— Вам, кажется, приходилось бывать на оккупированной территории?

— Приходилось.

— А что вы делали в оккупации? — спросил Федор.

Лаврентьев помедлил с ответом.

— Вы могли выполнять ответственное задание, — наседал художник. — Вы знаете язык, у вас и внешность подходящая. Я, например, четко вижу вас в мундире.

— Да, мне говорили, что я похож на Тихонова.

Снова все улыбнулись.

— Не хотите сняться? — предложил Генрих.

— В качестве кого?

— Генерала, конечно. С моноклем. Посадим вас в первом ряду… Нет, в центральной ложе.

«Любопытно было бы увидеть себя пожилым немецким генералом, — подумал Лаврентьев. — Неплохая карьера для унтерштурмфюрера…»

— Нам нужен генерал эсэс.

— Нет, для эсэсовского генерала я староват. Это в вермахте были пожилые генералы, а в эсэс больше молодые, около сорока…

— Какой-нибудь штандартенфюрер…

— Штандартенфюрер — это полковник. Первое генеральское звание — бригаденфюрер.

— Нам не жалко. Мы вас в любое звание произвести можем. А какие у нас шикарные ордена в реквизите! Право, соглашайтесь.

Нет, не думал Лаврентьев в сорок втором, что когда-нибудь может произойти такой вот шутливый разговор, что символы страха и ужаса станут бутафорскими побрякушками. Наверно, ради одного этого стоило вынести все…

— Спасибо за доверие.

Молчавший режиссер смотрел внимательно.

— Шеф, камеру переносить? — спросил молодой бородач из операторской группы.

— Да, конечно. Заболтались, ребята, — отозвался Генрих. — Сейчас еще один план сделаем.

Съемка продолжалась. Снимались крошечные составные части будущей ленты, каждая из которых долго подготавливалась и неоднократно дублировалась в утомительной жаре осветительных приборов; шла черновая работа, совсем не увлекательная со стороны. Посмотрев, как камера, только что сопровождавшая Шумова, двинулась на него наездом, Лаврентьев вышел на воздух.

«Сняться в роли генерала с моноклем? С сигарой и в белых перчатках?…»

Он вспомнил…

— Историческую миссию нельзя выполнить в белых перчатках, Отто!

Это говорил Клаус.

Клаус любил говорить. Он доверял ему свои мысли, делился воспоминаниями и был щедр на советы. Но о чем бы ни говорил Клаус, он постоянно возвращался к главной мысли о пагубных последствиях слабости. Клаус опекал Отто и считал своим долгом воспитать в этом молодом человеке настоящего борца. Сам он принадлежал к старым борцам, сделавшим свой выбор до тридцать третьего года, и гордился этим.

— Не каждому дано постичь дух истории, Отто. — Он расхаживал по кабинету, привычно засунув пальцы левой руки под широкий ремень и жестикулируя правой. — Когда мы начинали, мы были маленькой кучкой. Ты не помнишь, Отто, тех лет позора и унижений. Мы платили миллионы за кружку плохого пива, наши дети голодали. Но с каждым днем нас становилось больше. Все больше. Потому что мы несли знамя… И на этом знамени не было слова «слабость»! Мы, немцы, неисправимые идеалисты, Отто. Мы слишком добры и сентиментальны. И этим всегда пользовались наши враги. Только национал-социалисты смогли отринуть вековые предрассудки. Никакого идеализма. Отто! Вот главное! История делается железом и кровью, и нам выпала почетная миссия… Нам с тобой, мальчик. Поверь, не требуется особого мужества размахивать автоматом…