Огородников давно убедил себя в смерти сослуживцев, в том числе и тех, кого мертвыми никогда не видел. Но считать их погибшими было для него спокойнее — и свидетелей прошлого больше нет, и еще одна мысль утешала: кто виноват был, те и погибли, а он жив, значит, его судьба другая, не тем извергам чета…
— Мы хотели бы, Петр Петрович, чтобы вы поделились… — говорил тем временем режиссер.
Огородников встрепенулся. Вот и пришел долгожданный момент.
— Прежде всего, дорогие товарищи, должен поздравить вас с началом важной патриотической работы, — застучали у него в голове заранее затверженные фразы. — Благородное дело вы задумали — восстановить историческую правду и имена погибших героев… А сколько их сложили жизнь в жарких схватках с беспощадным и коварным врагом за нашу нынешнюю счастливую жизнь, за вот такую молодежь… — Фразы шли без задержки, и он позволил себе отклонение от текста. — …Как эта симпатичная девушка.
Огородников протянул руку в сторону Марины, входившей в номер из лоджии.
«Однако, — подумал Лаврентьев, — говорит как пишет, мерзавец. Зачем ему это?»
Марина отнеслась к словам Петра Петровича резче.
— А вы в самом деле в гестапо работали? — спросила она бесцеремонно.
Огородников не понял опасности, его несло:
— Работал, милая девушка, работал.
— Но вы же не по нашему заданию… Вы действительно там работали?
Она выделила слово «действительно».
Снисходительная к молодежи улыбка все еще играла на лице старичка.
— Это, девушка, как посмотреть… С одной стороны, действительно кровавыми извергами был мобилизован и принужден под угрозой жестокой расправы, а с другой — по мере сил, ежедневно рискуя жизнью, помогал нашим товарищам. Не скрою, многие мне спасением из лап фашистского зверя обязаны.
— Марина! Вы слишком напористо включились в разговор, — сделал замечание Сергей Константинович.
— Почему? Я так много слышала, читала, видела… То есть видеть человека, служившего фашистам, мне не приходилось. Я думала, там все палачи были, убивали людей…
— Марина! Я вас не понимаю.
— А я девушку понимаю, — сказал Огородников. В нем подключилась еще не полностью разрушенная временем предохранительная система. — Очень понимаю. Она все по книжкам, а по книжкам, сами знаете…
— Вот именно. Я хочу не по книжкам. Я не понимаю, если вы все-таки работали в гестапо, не могли же вы только спасать наших людей, а на них, на фашистов, совсем не работать, ну ни капельки?
Огородникову стало тоскливо. «Гнида! — прорвалось из прошлого. — Попала б ты ко мне там… Я б у тебя спросил… Ну что ей нужно, твари?… Может, зря приехал? Где ее добьешься теперь, справедливости?…»
Однако инстинкт самосохранения еще действовал, выручал.
— И там, в фашистском застенке, девушка, работа была разная. Одни казнили, убивали, другие при канцелярии, так сказать, числились. Мне переводчиком быть пришлось.
— Понятно, Петр Петрович, понятно, — снова вмешался режиссер. — Нам это известно. Нам хотелось бы знать факты.
— Факты — пожалуйста! — охотно согласился Огородников, принимая поддержку.
А Марина бросила взгляд на Лаврентьева. «Вы правы!» — хотела она сказать, но Лаврентьев не увидел ее взгляда, он смотрел в сторону.
— Нас интересуют факты, связанные с нашим сценарием, с картиной, — продолжал Сергей Константинович. — Не расскажете ли вы, как был наказан предатель, погубивший Лену Воздвиженскую?
Этого Огородников не знал, как не знал никто в гестапо, кроме Лаврентьева. Тюрин просто исчез, и некоторые даже подозревали, что он перебежал к красным. Но признаться в неведении значило подорвать к себе доверие, и Огородников ответил уклончиво:
— Предатель понес заслуженное возмездие.
Вообще Огородников обладал способностью легко усваивать и использовать официальные штампы. И как много лет назад он бойко агитировал Тюрина цитатами из фашистской брошюры, так теперь легко изъяснялся в стиле газетных публикаций, обличающих фашистских пособников.
Сергея Константиновича ответ, однако, не удовлетворил, хотя истолковал он его неверно — принял за проявление скромности.