Тут он раздражался и демонстративно поворачивался к ней спиной, и она понимала, как ему стыдно, и незаметно уходила, чтобы не мучить его. Гости шумели, лезли чокаться с хозяином, а кто-то вслух подсчитывал суммы его гонораров. И никто не вспоминал о сестре… Собственно, при чем тут сестра? Сестра таланта…
Старик
Он одет в черное суконное пальто со смушковым воротником и войлочные боты на молниях. Аккуратный ухоженный старичок с водянистыми зрачками и с шишковатым, в крупных фиолетовых прожилках, носом. Когда я закуриваю, щурясь на ослепительном зимнем солнце, и останавливаю коляску со спящей дочерью возле скамейки, он вдруг появляется сбоку и что-то неуверенно бурчит, словно ожидая ответа…
— Садитесь, — говорю я и, подоткнув полы пальто, опускаюсь на скамейку в наледи.
— Бывалоча, до покрова снега не дождешься, — он садится и алюминиевой лыжной палкой, переделанной в трость с пластмассовой ручкой, протыкает до земли неглубокий снег. — Бывалоча, говорю, все озимые поморозятся, а его, проклятущего, все нет и нет…
Я снимаю перчатки, чтобы не обжечь кожу сигаретой, и поднимаю воротник: сзади, из соснового бора, поддувает свежачок.
— И что, приходилось на покров в полях быть? — спрашиваю я, усаживаясь поудобнее.
— Да ведь не захочешь, а вспомнишь. Почитай, шестьдесят лет прошло, а все помнится…
Мне пока тридцать, а он сидит рядом, хрумает снег резиновой подошвой бота, и слезятся его красные, воспаленные старостью веки…
— Что помнится-то, дедушка?
— А вот, аккурат под покров мне спину-то и прострелили. Две коноплины под лопатку засадили — заживо гнил… — и он по-простонародному матерно выругался. Я давно заметил, что старики любят перченую матерщину.
— Когда ж это было, отец? В гражданскую или в Отечественную?
— В четырнадцатом годе, говорю тебе. Подняли нас в сутемень, и пошли мы, а куды пошли — не знаем. Они, сволочи, нас гонют, револьверами грозятся. Пристреляем, говорят, коли не пойдете… А мы что, прелую рожь десять ден жрали, животы пухнут — куды идти, кого стрелять?.. Ну, он и побил нас. Из теми нас, как на ладошке…
— Кто? Немцы, что ли? Где это было?
— У Польше, говорю тебе… Ни дерева, ни кусточка, чтобы схорониться. Он как стрелил, все разбежались, а я побитый в лужу упал…
— И чего?
— Поморозился шибко, крови натекло — замерзла. Под утро нас немцы, что на лошадях ездили, в избу привели. Пустая изба, окна заколоченные. Два железом, а одно горбылями. Никак не убяжишь…
— Так вы и в плену были?
— Не, одни сутки только. Ночью один с наших помер, и я помирать собрался, да не дали. Наши пришли, подводу привезли. Совсем я плох был: две гирьки в спине да промерз насквозь. Не, думаю, конец мне…
— И как же?
— А оперировали меня. Врач в Гродно меня не заморозил даже супротив боли. Так по живому мясу резал. Говорит, еще день бы — и помер я беспременно. А вот ничего — живу…
— Так вы и революцию и войну видали?
— Видал, чего не видал… А как непогода — ноет спина, спасу нет. Я уж у невестки сколь мазей испробовал, ноет… Холода тогда стояли, а снега, как на грех, нету…
И ничего больше не мог я от него узнать. Как пластинка на оси, кружилась его старческая мысль вокруг самого страшного события восьмидесятишестилетней жизни: голое чужое поле, бредущие на убой солдаты, хриплый ор командира и вспышка, пронзившая его в промерзшую спину…
— Шибко побитый был я тогда, не чуял, как выживу, а вот живу, ничего…
Он с трудом встает, распрямляет покатую спину и, шаркая ботами, идет, держа в оттянутой руке авоську с двумя бутылками кефира. Уходит солдат первой империалистической, ровесник ой скольких событий истории… И ничего, выжил…
Карлов
Маленький, горбатый, с пришибленным выражением лица, он стоит у входа в кинотеатр. С ним — двое дюжих парней в замшевых полупальто. Парни, видно, рабочие, над чем-то хохочут, потешаясь над ним. Рослые, с бакенбардами и длинными патлами модных волос. Герои века — уверенные, горластые, неплохо зарабатывающие. Поодаль их терпеливо ждут две крали в лакированных сапожках и черно-бурых меховых воротниках. Ждут, переминаясь покорно: парни неженатые, приходится пока ждать…
Парни явно куражатся, снисходительно хлопая Карлова по согбенной спине. До меня долетают обрывки: «невеста… не будь лопухом… сопля…» Карлов со щуплой фигуркой, пониклым носом, оборванный и замурзанный, — он для них шут, современный юродивый. С ним можно так, по-полупьяному. Он привык… С Карловым всегда так, свысока…