Врач
Этот юноша три года стоит у порога смерти. Он анестезиолог и реаниматор, то есть тот, кто провожает человека в небытие и встречает его в случае удачного исхода операции. Он похож на маленькую остроглазую синичку — аккуратный, чистенький, с быстрыми точными движениями.
Он пишет рассказы — кровавые, полные предсмертных хрипов, паленого мяса и больничных запахов. А сам — хрупкий, словно фарфоровый. И красивый какой-то английской, лордовской, голубоватой нежностью… Оскар Уайльд, Шелли приходят на ум…
Он говорит о мерцательном состоянии уходящих в сон, о влиянии запахов на миражи, что являются человеку под наркозом, когда ему с треском ломают ребра грудной клетки и вскрывают брюшину… После операции девушка шепчет: «Можно я вас поцелую. Я была на берегу моря, и рядом сидела мама, и слезы ее обжигали мне грудь»…
Юноша рассказывает, а я думаю — единственная, вечная трагедия мира, всех времен и народов — это превращение человека в предмет. Смерть, болезнь, арест, несвобода — сюда можно включить все, и на пороге этого состояния стоять всегда страшно. Разве нужно еще пугать кого-то описаниями физиологии опредмечивания?..
Я бы на его месте писал из контраста совсем о другом: о накрашенных беззаботных продавщицах магазинов, их манере ходить, причесываться на виду у покупателей, сплетничать и влюбляться. О курсантах в яловых сапогах, идущих гурьбой на танцы в парк… О стриженных под горшок крепкошеих борцах с цепочками на волосатых торсах, с гитарами за плечами… О всех, кто далек от страшного передового края гибельности и небытия…
Весна
Первый горячий день марта. И сразу — словно морским воздухом овеян город. Свежий, сырой запах, гул от капели, от проваливающихся в водосточные трубы ледяных пробок. Сверху, с крыш сбрасывают жухлые увесистые глыбы. Снег цвета дымчатого зайца — черно-бело-грязный. Ноздреватый. Крошево, месиво под ногами…
Первые молодые люди с непокрытыми, европейскими головами в ровных проборах. Одеты в короткие, песочного цвета кримпленовые пальто. Идут с презрительным выражением губ, шлепая по лужам… Брюки у них заляпаны до колен.
Первые дамы в весенних шляпках после махровой путаницы капоров, шапочек и платков… И голос воды везде — под шинами, черными и молодыми на солнце, под подошвами, хлюпающими и раскисающими от сырости, под колесами и блестящими спицами первых велосипедов…
Вечер
Зимний холодный вечер. Садится солнце. Над засыхающими, жалкими, озябшими соснами — тучи галок. Черное страшное полчище тревожно вскрикивает и куда-то стремглав несется. Некоторые стаи из этой тучи вдруг облепят иссохшие сучья сосны, и тогда они словно изоляторы на телеграфном столбе. Минута — и враз, с диким граем, срываются они вслед за сородичами. Какая власть в их движении? Полет их — в синем предзакатном небе — страшен и напоминает эскадрильи вражеских самолетов…
— Перед метелью кричат, — спокойно говорит толстая старуха в плюшевой шубе с облезлым енотовым воротником. У нее крупный шишковатый нос и очки с немыслимыми диоптриями. Интеллигентная старуха прогуливает пуделька — игрушечную собачку в жилетке с пуговичками на спине и в меховых сапожках. Ременной поводок выпадает из ослабелых рук, пуделек — ушки топориком — бежит, принюхиваясь к снегу.
— Стой, — говорит она. Тот останавливается, ждет, пока она с трудом нагнется за ремешком.
— Ласковый он, смирный, — говорит она, — под подстилкой конфеты прячет, печенюшки. Когда захочет, покушает. Послушный… — Она удаляется, а галочий вопль не молкнет в воздухе. К метели кричат черные трефовые галки.
Янтарь
Читаю книгу о солнечном камне — сосновых древних слезах, и думаю, как похожи далекие области искусства между собою. Много веков янтарь шлифовали, полировали, кромсали его естественную структуру. Мошки и паучки — включения — считались безобразными. Из камня делали каленый раствор и лили его в формы. Стружку прессовали на перстни и броши. Душа камня — выходца далекого неолита — исчезла…
И только недавно мастера поняли: камень хорош сам по себе. Тонкое чувство меры, неуловимая обработка, естественный неповторимый рисунок — и камень ожил, стал предметом искусства.
Дымчатый и стекловидный, желто-поджаренный и пепельный, без металлических петель и оправ, он, как сказочный Феникс, пробудил фантазию, освежил душу художника…