В то же время создатели фильма догадываются о том, что подобные бутафорско-романтические представления о грозном времени никак не соответствуют его истинному духу, тем мыслям и чувствам, которыми жили советские люди в годы борьбы с фашизмом. В споре с Генрихом, полагающим, что сила этих людей была в простоте и «незачем навязывать им наш образ мыслей», правым оказывается режиссер, который «не верит в примитивность людей, живших тридцать лет назад, и хочет показать их глубоко и цельно, показать то, что не каждый из них может описать образно и четко, но что каждый наверняка пережил и передумал в те годы, когда ценность человека проверялась не словами, а поступками».
О поступках этих людей создателям будущего фильма известно лишь в общих чертах по скупым свидетельствам документов и немногим экспонатам в местных мемориальных музеях. Поступки героев фильма предстоит еще одухотворить мыслью и чувством. И немалую, хотя подчас и незаметную, роль в этом играет один из персонажей романа, который связывает в повествовании прошлое и настоящее. Скромный преподаватель немецкого языка и литературы Владимир Сергеевич Лаврентьев волею случая оказался свидетелем и споров о фильме, и первых съемок. Его ненавязчивые советы и пояснения, немногословные «штрихи к воспоминаниям» помогают «киношникам» рассеять бутафорский флер и приблизиться к постижению истины в жизни и в искусстве. Никто из новых знакомых Лаврентьева не подозревает, что в те самые дни, о которых призван взволнованно рассказать фильм, он, недавний школьник, ставший разведчиком, служил в местном гестапо и хорошо знал героев подполья. Звали его тогда унтерштурмфюрер Отто, и ему не исполнилось еще двадцати двух лет.
Воскресшие в воспоминаниях Лаврентьева события героической деятельности подпольщиков корректируют строки сценария фильма, облекают их в живую плоть, подобно стрелке компаса указывают верное направление творческого поиска, отделяют истину от фальши, правду героического времени от наивных представлений о нем. И уже не в набивших оскомину жестких рамках кинематографического штампа, а в их истинном свете все явственнее обозначаются дорогие черты прекрасного духовного мира героев — подпольщиков.
Лаврентьев, должно быть, внутренне усмехнулся, слушая разглагольствования режиссера о Шумове — «молчаливом одиноком ковбое». В его памяти запечатлелся совсем другой человек.
«Во внешности Шумова не было ничего героического. У него было простое, грустноватое лицо человека, которому нечасто приходится смеяться. Кроме того, ему уже стукнуло сорок, а в то время сорокалетние выглядели постарше нынешних, что все еще числятся, да и сами себя неизвестно почему принимают за молодых. И даже теперь, когда Лаврентьев был на полтора десятка лет старше погибшего Шумова, тот не вспоминался ему молодым, а тем более лихим и отважным. Он был иным, был человеком долга, а это совсем другое, это не так-то легко читается на лице».
В восприятии Лаврентьева Шумов предстает прежде всего как человек цельный и верный долгу, как солдат в том лучшем смысле, который вкладывают в это слово, когда обнажают голову у скромного обелиска.
И еще одно драгоценное качество Шумова благодарно отмечает Лаврентьев — его истинную человечность, всегдашнюю готовность прийти на помощь товарищу. Это он, Шумов, поддерживал участливым словом в трудные минуты его, почти мальчишку, взвалившего на свои плечи непосильную ношу разведчика, вынужденного каждый день улыбаться палачам. Это Шумов нашел путь к сердцам отца и сына Пряхиных, вошедших в его группу. И погиб Шумов потому, что попытался спасти молодую красивую Веру Одинцову, легко и бездумно покатившуюся вниз, развлекавшую своими песенками пьяных гитлеровских вояк. Солдатский долг, действенная человечность Шумова закономерно вели к его «звездному часу», к подвигу во имя Родины. Уже не оставалось времени на спасение, и Андрей Шумов в подвале городского театра соединил контакты глубоко упрятанной мины, взорвав вместе с собой сотни фашистских офицеров.
Хотелось бы отметить существенную особенность романа «Взрыв» — его скрытую полемичность по отношению к устоявшимся уже в литературе и искусстве привычным сюжетным ходам и чертам характеров героев. Не случайно в романе упоминаются имена Клосса и Штирлица, романтизированных героев-разведчиков, которым удаются самые рискованные предприятия. Совсем в ином ключе рисуется Лаврентьев. Упор в обрисовке этого характера сделан не на внешние проявления его разведывательской работы, а на внутреннее состояние героя, на ту колоссальную психологическую нагрузку, которой он испытывается каждодневно. А эта нагрузка требует огромных внутренних сил. Как и Шумов, Лаврентьев прежде всего человек долга, понимающий, что его Сталинград здесь, в оккупированном южном городе, в гестапо. Тяжкие испытания уготовила ему судьба. Во имя долга он вынес эти испытания. И как старый солдат, носящий рядом с сердцем осколок вражеского снаряда, Лаврентьев носит в своем сердце самое горькое свое воспоминание о том, как в силу неумолимых обстоятельств он вынужден был застрелить схваченную гестапо юную подпольщицу Лену Воздвиженскую. «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем». Вот и герой «Взрыва» умирает в финале романа от старой раны, умирает скоропостижно, как говорили в старину, от разрыва сердца.
Той светлой силе, что олицетворяют в романе герои подполья Шумов и Лена, Максим и Константин Пряхины, противостоит иная, злая и мрачная сила гитлеровской оккупации.
Автор обращает наше читательское внимание не столько на самих гитлеровцев, сколько на тех отщепенцев, которые стали их прислужниками. Особенно выделяет он зловещие фигуры следователя «русской полиции» Сосновского и одного из рядовых зондеркоманды Жорки Тюрина. При всем различии этих типов изменников Родины, при всем различии их путей, приведших к службе захватчикам, автор точно вскрывает корни предательства, неизбежную закономерность нравственного падения личности, лишенной идеалов. И Сосновский, и Тюрин, да и гнусный и жалкий «фольксдойч» киномеханик Петька Огородников, ставший переводчиком гестапо Петером Шуманом, до омерзения похожим на них своим зоологическим мещанством, своей бездуховностью и беспринципностью, своей лютой ненавистью ко всем людям, которые не уподобились им и продолжают оставаться людьми.
В романе «Взрыв» вновь возникает важный для многих произведений П. Шестакова мотив безграничности зла и подлости. Тот же Огородников, отбывший срок заключения за свои преступления, уже в наши дни пытается выдать себя за одного из героев подполья. Только решительное вмешательство Лаврентьева кладет конец этому кощунственному надругательству над светлой памятью героев.
Герои романа, которым не довелось пережить войну, много думают и говорят о ней. Режиссер Сергей Константинович признается в том, что его беспокоит память. Память-тревога или память-зависть. «Подсознательная тоска по суровому миру, очищенному от шелухи суетности, миру четких координат и ориентиров со своей шкалой истинных ценностей». И Марина, которая должна сыграть в фильме роль Лены, постоянно думает о людях суровой и далекой военной поры, допытывается у Лаврентьева, какими они были, герои борьбы с фашизмом. «Всегда будут хорошие люди», — отвечает Лаврентьев и как драгоценный талисман передает ей реликвию — предсмертное письмо Лены, написанное в гестаповской камере.
«Не ради благополучной жизни совершается подвиг и проливается кровь… Они (герои. — Ф. Ч.) оставляют нам человечность, мудрость души… Вот о чем я хочу сделать картину» — так говорит режиссер. И мы верим, что фильм получится, что, как любят повторять герои романа, «экран покажет» мужество и героизм, человечность и великую любовь к Родине, покажет те нетленные духовные ценности, которые передали нам герои великой битвы с фашизмом, обязав нас хранить и приумножать их.
Ф. Чапчахов