Улыбающаяся стюардесса забрала поднос. После завтрака Иван Андреевич задремал. Он чувствовал дрожь подлокотников кресла, ощущал на лице легкий ветерок из сетчатого отверстия над головой, сквозь дрему старался отгадать: в бездонном небе откуда взяться ветру? Но ведь в самолете есть специальные для того устройства...
Когда дремота прошла, Иван Андреевич увидел в иллюминатор облака. Замигала светящаяся надпись над дверью в кабину пилотов: потребовали пристегнуть ремни. Самолет готовился к посадке...
Земля покачивалась за бортом самолета, увеличивались, будто распухали, горы с белыми шапками снега, нахлобученными на вершины. Даже в защищенном от внешних вторжений салоне чувствовалась упругость воздуха. С приближением земли гул возрастал, становился непереносимым, казалось, конца этому не будет, самолет не выдержит, взорвется.
Гул прервался неожиданно. Вместо него салон заполнил одноголосый свист, будто рядом с креслами была натянута невидимая струна и она возбужденно звучала, приближаясь к земле.
Самолет долго катился по бетонной полосе; вот-вот он вопьется длинным острым клювом в рыжую с синими скалистыми выступами гору. Но он все-таки остановился, и сразу начал угасать пронзительный свист.
Было странно сидеть без дела внутри полупустой, беззвучной, уставшей от перелета машины. В салоне стало душно — Иван Андреевич вспотел. По земле медленно подползал длинный автобус, исполосованный оранжевыми линиями, разрисованный зелеными драконами — знаками авиационной компании. Почти рядом с иллюминатором поднялись тоже оранжевого цвета поручни трапа. Тогда-то стюардесса и показала Ивану Андреевичу на открывшуюся дверь.
— Очень признателен! — охотно поднялся с кресла Иван Андреевич.
Пассажиры, сидевшие в самолете впереди Ивана Андреевича, в автобусе разместились тоже на первых сиденьях. Среди них выделялся грузный, широкоплечий мужчина. Он небрежно откинул руку на спинку соседнего кресла, как еще до взлета в Копенгагене, безразличным взглядом окинул Петракова и отвернулся.
Позади Ивана Андреевича сидели опять те же люди, которые дремали в конце салона. Все они были в аккуратно подогнанных светло-серых костюмах, в белых рубашках и одинаковых галстуках густого мышиного цвета. Видимо, делегация. Они переговаривались между собой и позевывали.
Таможня располагалась в низком домике с плоской крышей, уложенной прямо на бетонные панели. Опять, как и в Копенгагене, придирчивая возня в мягком саквояже Петракова, ощупывание электрической бритвы и остальной туалетной мелочи, опять подозрительные взгляды в упор, прямо в глаза профессора, как в бездонный колодец, сверяющие схожесть фотокарточки на паспорте с самим пассажиром.
И вдруг:
— Сколько вам лет? — на чистом русском языке.
— Почти пять десятков, там все написано, — провел пальцем Петраков по строке в паспорте.
— Вижу... В документе одно, а в натуральном виде...
— Устал я. Ваш Талум — не ближний свет.
— Ну да, устал... Голова наполовину седая. За один рейс так получилось? А гляньте, что в паспорте?
Петраков стоял как провинившийся школьник.
— Видимо, на снимке, что в паспорте, я моложе. Это — искусство фотографа, не больше того...
Опять подозрительный взгляд и постукивание корешком красной книжицы по белой мягкой ладони.
— Проходите, — наконец протянул паспорт таможенник.
— Благодарю вас, — учтиво поклонился Иван Андреевич. — Больше ничего не требуется?
— Нет.
— Очень хорошо. Позвольте узнать, как вам удалось, прямо скажу, так... неплохо овладеть русским языком?
Улыбнулся польщенный таможенник:
— Потому, господин Петраков, что я был прилежным учеником. И вот, как видите...
— Но для этого нужна практика. А здесь, на далеком острове...
— Практики хватает. Всего вам доброго... — И повернулся к мужчине в сером костюме.
От узкой наружной двери, с другого конца помещения, к Петракову бодро зашагал мужчина в светлом, спортивного вида, костюме, с расстегнутым воротом рубашки. Рыжеватые волосы мужчины были волнистыми, лицо худое, со впалыми, словно вдавленными, щеками, в голубых глазах — внимание и любезность.
— Вы — профессор Петраков? — приветом светилась улыбка мужчины.
— Да, Петраков...
«Уж не на юге ли России нахожусь?.. Все говорят по-русски».
— Очень рад. Меня зовут Жак Сенье. Можно просто Жак. Шеф просил встретить, и вот я... с вами. Долго же этот, в синем френче, допрашивал вас, — кивнул Жак на таможенника. — Вот люди! Им бы в проходных концлагерей стоять, а не здесь: в каждом человеке видят врага или, по меньшей мере, непорядочность.