— Был в нем? — переспросила Люда, сморщив нос.
— Не был. — Костя нахмурился.
Николай Тимофеевич задумчиво погладил единственной рукой подбородок:
— Так, может, ребята к нам присоединятся? Веселей будет.
— Ура! — прямо подскочила на своем стуле Иринка. — Хоть сейчас. И Женечку возьмем.
— А надолго ремонт? — Люда посмотрела на Костю.
Костя ужасно не хотел, чтоб гости знали, что его отец ремонтирует их «Волгу» и что все теперь зависит от него. Вчера еще хотел бы Костя, чтоб знали, и был бы просто счастлив, а сегодня… Люда, кажется, поняла его мысли и не попросила при всех, чтоб он выяснил у отца, когда тот закончит ремонт.
— Калугин сказал, что в два-три вечера, — заметил Николай Тимофеевич, и Костя замер: теперь, когда была произнесена его фамилия, Иринка могла запросто выдать его, обратившись с каким-нибудь наивным вопросом. Надо было срочно сматываться.
— Саш, можно тебя на минутку? — Костя поспешно встал и, когда они вышли из комнаты в общий коридор, а потом на лестницу, добавил упавшим голосом: — Ну, мне пора тащиться к себе… — Поднял глаза и увидел, что Сашка внимательно смотрит на него, чтобы понять, догадаться, в чем дело. Костя опустил голову.
— Слушай, ведь поздно же, зачем тебе сегодня идти домой? Оставайся у нас… И может, это вообще лучше… Подумай.
Он все понимал, Сашка, все! Косте так не хотелось возвращаться домой: стоило лишь подумать об отце, как опять начинала нестерпимо гореть левая щека…
Но и беспокоить Сапожковых было неловко. Костя никак не мог забыть, как его мама с большой неохотой оставила однажды на ночь Лешку Алфеева. И Костя проговорил:
— А что скажет твоя мама?
— А что она может сказать? Ничего не скажет.
— Не знаю, — замялся Костя, — неудобно мне… Вас и так много, и тесно…
Тогда Сашка перешел на более решительный тон:
— Где твоя мама, Лохматый, — дома или на дежурстве?
— А зачем тебе? Ну на дежурстве…
— Отлично! Позвони ей, предупреди, что останешься ночевать у нас…
— А почему остаюсь? У меня что, дома своего нет? Надо придумать что-нибудь… — Вдруг Костя оживился и выпалил: — Уж врать, так врать! Я скажу, что завтра рано утром мы с тобой отправимся на рыбалку! Идет? Скажи, что не здорово?
— Ничего, — почесал голову Сашка, — может поверить.
Будка с телефоном-автоматом была далековато от них, на Центральной улице. Трубка, на счастье, была не обрезана, что частенько случалось у них, и автомат работал. Костя набрал номер «Глицинии» и с силой прижал к уху черную трубку. Сашка был рядом, за дверцей, и надо было говорить с мамой так, чтобы он не понял, что у них произошло.
— Гостиница слушает, — раздался по-служебному четкий, привычно-бесстрастный голос мамы; не сообразив сразу, кто и зачем звонит, она механически торопливо ответила: — Вам место? Мест нет и в скором времени не ожидается. — И, наверно, повесила бы трубку, если бы он тут же не сказал глухо:
— Это я, Костя.
— Где же ты весь день пропадал, Костенька? — спросила мама уже совсем другим, встревоженным, сбивчивым, теплым голосом. — Ах, Костя, Костя, нельзя же так!.. Что с тобой? Где ты сейчас? Ты что-нибудь ел?
— Ел, — уронил Костя.
— Мы тебя ждем! Немедленно возвращайся! — взволнованно прозвучало на том конце провода. — Ты слышишь меня?
— Не смогу… Я у Саши, — сказал Костя. — Мы завтра утром собираемся на рыбалку, и я буду ночевать у него… Всего! — и тотчас повесил трубку па крюк рычага.
— Ну как, отпустила? — спросил Сашка, когда Костя вышел из будки. Костя кивнул, и они молча пошли к Сашкиному дому.
Было темно. В полную силу светили звезды. Далекие, немигающие. Город медленно и нехотя засыпал, гася фонари на улицах и окна. Многим с утра на работу, не все же здесь отдыхают… Темными, едва заметными на фоне звездного неба силуэтами высились вдоль автострады кипарисы и платаны.
— А где Николай Тимофеевич потерял руку? — спросил Костя. — Хороший мужик.
— Стоящий. Под Ленинградом, в сорок первом. Он с тетей Лелей в блокаду познакомился… В ополчение вступил. Тяжело ранили под Колпино. Она была сандружинницей и вытащила его из-под огня, а руку пришлось отнять, чтоб гангрена не пошла дальше. Сейчас он читает высшую математику в университете… А тетя Леля — историк, кандидат наук, написала целую книгу про наш Пещерный город, у папы есть, подарила с надписью… Можешь взять почитать.
За ужином Костя чувствовал себя очень неловко, потому что ни разу еще ни у кого не ночевал, не причинял такое беспокойство. За столом сидели все, кроме ленинградцев, было шумно и непринужденно, но Костя никак не мог осилить неловкости, медленно ел и поглядывал исподлобья на Сашку, говорливых сестер, на тетку, жившую с Сапожковыми, и на бабушку, продававшую на Центральной улице у кинотеатра «Волна» лотерейные билеты…
Глава 12. ПЛАТАН, НА КОТОРОМ ВЕШАЛИ
Затем в комнате были раздвинуты ширмы, за одной из них послышался шорох одежды и веселое шушуканье сестер. Синее Людино платье в золотистых полумесяцах легко взлетело над ширмой и перевесилось через ее край. Костя улегся на одной кровати с Сашкой и, не снимая с руки, завел свои часы.
Кровать была узковатая для двоих, и они первое время задевали друг друга то плечом, то коленом, стаскивали друг с друга тонкое одеяло и никак не могли приладиться. Потом оба легли на бок, лицом к лицу, вытянули ноги, и вроде бы стало попросторней. Костя видел во тьме перед собой странное без очков Сашкино лицо, бледное, таинственное и строгое.
— Слушай, — прошептал Костя, — а кто это твой великий тезка, который сказал…
— Что мы ленивы и нелюбопытны? Пушкин… Очень неприятные для нас слова. Написал он их в обиде и запальчивости — и все же есть в них горькая правда… Как часто нам бывает лень стать широкими, добрыми, энергичными, бывает лень оглянуться вокруг, влезть в наше прошлое и разобраться, что к чему, внимательно заглянуть в рядом живущую чужую душу… Да где уж там в чужую — на себя же бывает наплевать! Человеку нет никакого дела до себя — ты понимаешь, что это такое? Но такое — редко, о себе как раз все-то и думают, о своих мелких и жалких потребностях. Вся лучшая, достойнейшая энергия расходуется впустую…
Костя притих, задумался и вдруг услышал довольно громкий шепот сестер за ширмой — у них тоже были какие-то свои разговоры… Какие, интересно? О чем могут говорить сестры ночью, когда совершенно темно, все вокруг стихло и рядом шепчется с их родным братом, в сущности, чужой и полузнакомый им мальчишка?
До Кости опять донесся Сашкин голос:
— Ну, я, как и мой великий тезка, сильно перегибаю, так что не падай духом, Лохматый… Знаешь, о чем я только что подумал? О танкистах… Когда мы поедем в Пещерный город, надо попросить Николая Тимофеевича, чтоб завернул к Сухой балке: там стоит памятник — сгоревший танк, вроде бы целый, а глянешь повнимательней — мороз по коже продирает: черный, а без краски и резины. Все, что мог, уничтожил огонь и снаружи и внутри… Я, как увижу его, представляю в грохочущей на третьей скорости машине танкистов, еще живых, невредимых, веселых…
— А как он сгорел? — шепотом спросил Костя.
— Когда немцы, захватив Севастополь, перли дальше, одна наша часть преградила им путь, у нее было только три танка, и одна эта часть несколько дней сдерживала немцев, прикрывая отход наших.