Кое-что отец и запрещал ему. Года два тому назад Костя вместе с Лешкой Алфеевым и Санькой Потехиным пристрастился ездить на киносъемки в Кипарисы. Платили ребятам полтора-два рубля за день — за участие в массовке, но сколько веселья, смеха, проделок и разных случаев было там! Едва ли не каждый день ездили они, вставали чуть не в шесть утра. Потом отец запретил: «Хватит, сын… Посмотри на себя в зеркало: кожа да кости… Нужно больше деньжат на личные расходы — не буду препятствовать», и тут же сунул ему пятерку. Костя не взял ее, а пожаловался маме и узнал по секрету вот что. Отца очень задело замечание директора их таксопарка: «Ехал я вчера возле площадки, где велись натурные съемки, и увидел твоего пацана, жаль стало: солнце немилосердно палит, а он среди несчастной ребятни перед объективом кинокамеры, как собачка, бегает туда-сюда по окрику режиссера… Ты что, Василий, нуждаться стал?» Это вот «нуждаться» прямо-таки подкосило отца и все решило. Раза два еще Костя съездил тайно на съемки и перестал: не хотел перечить отцу. Стал искать занятия в Скалистом, здесь как раз лихие дружки подвернулись, и Костя с головой ушел в другую жизнь… Никто больше не укорял отца, и он успокоился. У отца было много дел и забот, особенно в последнее время: то занимался ремонтом легковых машин приехавших к ним курортников, то возился дома: что-то подкрашивал, встраивал, менял некрасивые дверные ручки, скучные серые обои, заменял внешнюю электропроводку на внутреннюю, доставал во время своих поездок нарядные моющиеся обои, краски и лаки, импортные люстры, красивые выключатели, ходил в гости и принимал гостей у себя. Так мало было у него теперь свободного времени — даже на рыбалку не дозовешься. Все дни — в хлопотах. Чего не спроси — отмахнется! И Костя все реже спрашивал.
А может, главная причина была не в этом. В последнее время с Костей стало твориться что-то непонятное. Что-то в его жизни сдвинулось, сместилось, сорвалось с привычной резьбы. Костя уже не был в телячьем восторге от их приморского городка, от солнца, гор и моря и от всего на свете. Все это разом точно отрезало от него, куда-то уходило, проваливалось, и впереди открывалось что-то тревожно новое, неведомое. Зачем живут люди на земле? Что в жизни главное? Как надо жить, чему верить, по кому равняться? Что — правда, а что — ложь? Что-то в его жизни навсегда кончилось, обломилось и что-то начиналось…
Глава 7. КОЛЯ МАЛЕНЬКИЙ
Проснулся Костя поздно, и не оттого, что уже было поздно и давно пора вставать, а от острого чувства голода. В квартире было тихо — отец с матерью и дедушка давно на работе, — и лишь на кухне раздавалось знакомое пение и то и дело хлопала дверца холодильника. Костя ринулся на кухню и застал Леню на месте преступления. Он стоял на корточках у открытого холодильника и уничтожал вчерашний пирог. Он впихнул в рот такой кусище, что щеки его сильно растянулись, кончик носа был вымазан вареньем, а челюсти ритмично работали на полную мощность.
— Приятного аппетита! — гаркнул Костя, брат моргнул, хотел что-то объяснить, но этому мешал набитый рот и он, давясь и краснея, что-то невнятно прошамкал. — Ну-ну, не стесняйся, до конца заглатывай…
Наконец Леня прожевал пирог настолько, что смог произнести что-то более или менее членораздельное:
— И тебе остался пирог, не бойсь, я не весь…
— Премного благодарен, ты, как всегда, добрый и щедрый! — закричал Костя, с трудом удерживаясь, чтоб не дать Лене хорошего подзатыльника, и брат почувствовал это и на всякий случай отошел от Кости.
— Ты хоть кури меньше, от тебя так разило вчера… Я ведь мог сказать папе… — Крепкие и толстые, как яблоки, щеки его раздались от улыбки. — Когда вы ушли с Сапогом, он очень ругал тебя, говорил, что ты…
— Спасибо за информацию! — Костя не хотел слушать, что брат скажет дальше, потому что слушать означало бы одолжаться перед ним и как бы привлекать брата в свои единомышленники. — Мне все равно, что папа говорил про меня…
— Он бывает такой несправедливый, такой вредный, и я всегда тебя защища…
— Молчок, не ругай папу! Он самый справедливый и добрый! Заруби это на своем испачканном вареньем носу…
Леня чуть недоуменно и обиженно пожал плечами: он предлагал дружбу, полную откровенности и доверия, а что получил за это?
Костя быстро поел и, вспомнив вчерашнюю просьбу мамы, сказал:
— Будь добр, Леня, купи хлеба, колбасы и яиц… У меня дел сегодня много.
Никаких дел у него сегодня не было, просто не было настроения ходить по магазинам.
— А что дашь за это? — выражение обиды еще держалось на лице брата.
— А чего тебе надо?
— Полтинник. На самокат не хватает.
— Нет у меня лишнего. — Костя похлопал себя по карманам. — Мало тебе дает твой вредный и несправедливый папка?
— Не могу же я все время просить у него… — уныло признался Леня и вдруг загорелся: — Слушай, Кость, мне ничего не надо. Стукни Мишку Грязнова, если опять будет дразниться… Стукнешь?
— Ладно, стукну или поговорю… Беги.
Леня с авоськой убежал из дому, а Костя стал слоняться из угла в угол. Чем бы все-таки заняться? Пожалуй, надо почитать. Он взял книгу с пальмой и белым прибоем на обложке, книгу, которую вчера вечером предложила ему Люда. И вдруг Костя с необыкновенной остротой и волнением ощутил своими пальцами теплое прикосновение ее тонких длинных пальцев к черному корешку, к картону этой обложки, и тепло потекло в Костю, наполняя чем-то непривычно радостным. Он целиком отдался этому новому, незнакомому для него ощущению и какое-то время ничего не мог делать. Потом поудобней приладился с ногами в мягком кресле, раскрыл книгу, но все равно не читалось: уж слишком тихо было в квартире. И мешало это странное жжение внутри. Да еще собственные мысли; они, как иглы желтой акации, впивались в мозг: надо сходить к Сапожковым… Буквы разбегались, как муравьи, строчки сливались в пеструю муть. И нужно обязательно подарить Люде перо грифа; это было не просто огромное, темно-коричневое, слегка изогнутое перо самой большой птицы, населявшей их горы, а в то же время и шариковая ручка: в перо Костя вставил и закрепил медный стержень с пастой, и, когда приносил в класс, все, особенно девчонки, прямо помирали от зависти и восхищения. «Принесу и отдам ей: пиши!» — подумал Костя и уже увидел ее сверкнувшие от неожиданности глаза и эту радостно-капризную, удивительную морщинку на ее носу… Его мысли оборвал тоненький визгливый голос, долетевший с улицы, голос пенсионера Семена Викентьевича.
— Я вам не угрожаю, а заявляю, что не потерплю этого в своем доме. Я против подобных беззаконий…
Костя выглянул в окно. Пенсионер — высокий, костлявый, в болтающемся измятом полотняном костюме и синтетической, в дырочках, шляпе, — вскинув вверх голову, пускал стальными зубами (обе челюсти у него были сплошь из этого нержавеющего металла) острые лучи и пререкался с кем-то в окне.