— Какого сорта сыр?
— Швейцарский. Швейцарский сыр из Австрии.
— Это ты точно можешь сказать, несмотря на то, что кусочек такой крошечный?
— Там оказалась еще и крошка от сырной корки.
— А нам это может как-нибудь помочь?
— В Стокгольме, вероятно, не так уж много магазинов, которые торгуют таким сыром. Я, например, в жизни не пробовал швейцарского сыра из Австрии. И всегда думал, что швейцарский сыр получаем прямиком из Швейцарии.
— Одну группу розыска мы направим по этому сыру. Еще что-нибудь нашел?
— Вот здесь крышка починена, посмотри. Починка произведена с помощью обрывка электрического провода слаботочного типа. Тип этот самый обычный, его, например, почти всегда применяют телевизионщики, когда тянут внутреннюю проводку.
— Ага. Это уже может кое-что дать.
— Хорошо бы нам найти тот кусок провода, от которого он оторван, тогда бы мы сличили поверхности излома и могли бы доказать, что они от одного куска. Он именно оторван, а не отрезан, так что сделать это как раз не трудно.
— Остается только найти другой конец провода...
— Да, но это уже ваша забота. Такая работка для группы розыска, а не для нас, технарей.
— Это точно,— сказал Гординг.
Обсудив положение дел, они разделили весь состав полицейских на группы. Тот факт, что лица, рожденные за пределами Швеции, проживают во многих квартирах домов, где имелась опасность подвергнуться взрыву, по-прежнему являлся важным направлением в розыске. Швейцарский сыр из Австрии стал другой линией, по которой тоже можно было вести розыск. Вопрос был только в том, сумеют ли они что-нибудь отыскать до следующей субботы — до следующего взрыва.
12
Имя женщины, которая могла бы помочь полиции распутать клубок, указал Стэн Тэрнквист.
— Она жила в этой квартире до меня,— сказал Тэрнквист.— А я въехал в ее квартиру пять лет назад, когда она поселилась в каком-то частном пансионате для престарелых в Тэбю, под Стокгольмом.
— Она иностранка? — спросил Петер Сюндман.
— Да, по-шведски она говорила прекрасно, только не совсем правильно. Чувствовалось все-таки, что не шведка.
— Здесь она жила долго?
— По-моему, довольно долго. Да вы сами, наверно, можете с ней поговорить.
— А сколько ей лет?
— Было семьдесят, когда отсюда переехала. Значит, сейчас ей должно быть лет семьдесят пять.
— Вы думаете, она еще жива?
— Пять лет назад она была бодра и здорова. Да вы позвоните в этот пансионат и побеседуйте с ней сами.
Сюндман так и сделал. Он поговорил с директрисой; его будут ждать, сказала директриса, пусть приезжает. Госпожа Хейманн наверняка обрадуется, что с ней хотят поговорить. Редко кто ею интересуется. И такой визит, разумеется, доставит ей удовольствие. Голова у нее по-прежнему работает отменно, нет сомнений, что она сможет чем-нибудь помочь.
Пансионат для престарелых оказался большой двухэтажной деревянной виллой, выкрашенной в желтый цвет. Ее окружала просторная лужайка, спускавшаяся к небольшому озерцу. Лужайка вся заросла березами и яблонями. Лед на озере только-только начал оттаивать. Узкая тропинка к дому аккуратно посыпана песком, но на улице никого. Из трубы кольцами вился дымок. Дом казался ухоженным и уютным.
К двойным коричневым дверям вела каменная лестница. Над дверями — деревянная табличка с аккуратно выведенным названием виллы «Березовый дом». На звонок Сюндмана двери отворила молодая женщина в голубом форменном платье с белым передником. Ботинки и пальто она предложила оставить в гардеробе.
— Для посетителей у нас есть шлепанцы разных размеров,— сказала она ему,— чтобы облегчить нам уборку.
Сюндмана провели в кабинет директрисы.
— Я говорила с госпожой Хейманн,— сказала директриса.— Она готова вас принять. Правда, она не особенно хорошо слышит, так что говорите с ней пояснее и помедленнее. Не обязательно громко, главное, медленно и отчетливо. Может быть, для начала я вам могу чем-нибудь помочь?
— Нет, я лучше побеседую прямо с госпожой Хейманн,— сказал Сюндман.
— Тогда, может быть, вам будет удобнее поговорить с ней в нашей читальне, вот здесь, рядом. Сейчас там как раз никого нет.
Читальня оказалась маленькой комнатой с рядами книжных полок по стенам. Сюндман обратил внимание на большую старомодную хрустальную люстру, пожалуй, слишком большую для такой маленькой комнатки. Директриса заметила его заинтересованный взгляд и сказала:
— Сначала у нас было их две, в столовой. Но одна упала и разбилась, нам не захотелось, чтобы в столовой было две разных люстры. Вот мы ее сюда и приспособили.
Несмотря на свой возраст, госпожа Хейманн свободно передвигалась сама. В ее живых глазах светился ум, и она с любопытством смотрела на Сюндмана.
— Добрый день,— сказал Сюндман.
— Здравствуйте, молодой человек,— ответила она.— Правда, что вы полицейский?
— Да, а что?
— И вы хотите со мной поговорить?
— Да.
— И вам не стыдно?
— Почему же мне должно быть стыдно?
— И верно, вы ведь совсем молоды. Сколько вам?
— Тридцать шесть.
— А когда вы начали службу в полиции?
— В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом.
— Да, тогда вы, действительно, ни при чем. Не могу вас и обвинять. Вы не знаете человека по имени Улофссон из полиции в Хельсингборге?
— Нет.
— Хотя, правда, сейчас он уже тоже на пенсии.
— Нет, но почему же все-таки мне должно быть стыдно?
— Из-за всего того, что сделали вы, полицейские.
— Мы только стараемся выполнить то, что нам приказано.
— Так-то оно так. Это вы делаете. Вы, как и все другие. Говорите: делаем, что приказано. А сами вы никогда не думаете?
— Думаем, конечно.
— А жизнь скольких невинных людей вы загубили!
— Разве это не дерзко с вашей стороны — так говорить? Невиновных мы не трогаем.
— Не трогаете! А мой муж? Вы не чувствуете себя ответственным за то, что с ним случилось?
— А что случилось с вашим мужем?
— Он погиб. В концлагере, в Германии. В тысяча девятьсот сорок третьем.
— Очень сожалею.
— Я уже с этим смирилась. Это было так давно.
— И все же я сожалею. Но какое это имеет отношение ко мне?
— Это вы его убили!
— Я?!
— Вы, полицейские. Улофссон из Хельсингборга.
— А что он такого сделал, этот Улофссон из Хельсингборга?
— Мы бежали в Швецию. Мой муж сразу же явился в полицию. А Улофссон поехал с ним в Данию и передал там его в руки немцев. Больше я мужа не видела.
— Когда это произошло?
— В тысяча девятьсот сороковом.
— Мне тогда было всего шесть лет.
— Да, разумеется. Вы были ребенком. Вы не виноваты в том, что делали ваши отцы. Но я-то все помню. Я помню все и никогда не забуду.
Сюндман не знал, что ответить. Все, что сейчас приходило в голову, звучало бы глупо. Ему на самом деле было стыдно. Каким-то образом он почувствовал себя виноватым в том, что Улофссон сделал тридцать лет назад. Во всяком случае госпожа Хейманн заставила его это так воспринять. Он решил переменить тему. Рассказал госпоже Хейманн кратко о взрывах.
— Теперь уж прошло двадцать пять лет,— сказала она.— Кажется, будто кто-то опять разворошил старые страхи. Трудно этому поверить. Ведь все давным-давно уже забыто, почти все умерли, только я одна и осталась со своими воспоминаниями здесь, в этом захолустном пансионате.
— Так что вы не уверены, было ли в прошлом такое, что имеет какое-то отношение к теперешним взрывам?
— Не знаю,-— сказала она.— Переживаний было много. Людьми тогда владели сильные чувства... Так было в то время. Эти чувства могут вдруг оказаться живыми и теперь. Не все умерли. Вы не знаете, сколько лет человеку, который устраивает взрывы?
— Нет, о нем мы абсолютно ничего не знаем. Может быть, разные предположения только, что у него есть сад и недавно он вносил удобрения. И потом, он любит швейцарский сыр.