Алешин самолично однажды лицезрел картину, как в порту Гамбурга кочегар в одиночку уложил на пирс пятерых здоровенных матросов с немецкого военного крейсера. Слегка подвыпившие «колбасники» на ломанном русском языке позволили себе высказать что-то нелицеприятное о российском императорском флоте в целом, и о русских моряках в частности. И Неспрядько, плохо умевший читать и в быту все время сбивавшийся на мягкое и певучее малоросское наречие, внезапно воспылал «священным гневом за Российскую империю» и надавал немчуре таких тумаков, что, по слухам, им еще долго пришлось валяться в кайзеровском корабельном лазарете.
- Господин гардемарин, а, господин гардемарин..., - чье-то жаркое, невыносимо воняющее чесноком, дыхание обожгло ухо Алешина. Он повернулся и увидел стоявшего вытянувшегося по-уставному во фрунт толстого машинного кондуктора Хряпова, старшего одного из обходов.
Тучному кондуктору было жарко, но виду старый служака не подавал, лишь изредка вытирал потное лицо большим засаленным клетчатым платком.
- Да, Хряпов, что Вы хотели? - спросил Алешин, никогда не позволявший себе «тыканья» в отношении нижних чинов. - Извольте видеть, Ваше высокоблагородие, беда у Неспрядько приключилась. Аккурат вчера письмо он получил в корабельной почте. Зазноба его, которая из Кронштадта, Маруська, рыжая такая, не дождалась, замуж выскочила за какого-то купеческого сыночка и уехала с ним в Нижний Новгород. А напоследок, дуреха, Миколе весточку-то и прислала. Дескать, так мол и так, не поминай лихом, и прочая, прочая... Вот и берет его, болезного. Он же сирота, у него вся родня от холеры сгинула, вот и носился он с этой рыжей стервой, как дурак с торбой. И жалование, и гостинцы... А она, гадюка, эвон как... Да что тут говорить, бабища одним словом! - и Хряпов, выражая полное презрение к «изменщице», сплюнул с горяча в сторону.
- Отпустите меня, изверги, отпустите! Болит душенька, дайте еще погулять вильному соколу! - дикий крик прервал диалог гардемарина со старшим по обходу. Они повернулись и увидели, как гигант-кочегар, разбросав по сторонам удерживающих его матросов и покачиваясь, шел к самому краю дамбы. Его налитые кровью глаза ничего не видели, кулаки были крепко сжаты против призрачного обидчика. И без диагноза любого светила психиатрической науки было видно, что Неспрядько не в себе. Толпа любопытных зевак нетерпеливо зашумела в ожидании дальнейшего продолжения неожиданного спектакля.
Алешин интуитивно подался вперед и стал на пути кочегара. Было ясно, что еще несколько десятков шагов и тот упадет с большой высоты в темные воды гавани Виго. А там - одно из двух: либо утонет к чертям собачьим либо просто покалечиться. Внезапно гардемарин, внутренне холодея, осознал: физически ему эту махину не остановить. Рука непроизвольно расстегнула кобуру «нагана». Но стрелять здесь?! В своего матроса?! На глазах у этого портового сброда?
Решение пришло само собой. Мысленно перед глазами Алешина пронеслись корпусные уроки греко-римской борьбы, популярные среди юных гардемаринов. Он как будто воочию услышал слова мосье Жака, приходящего штатского тренера, молодого, атлетически сложенного француза: «Ум и грация, мон ами, и еще раз ум и грация. Чем больше шкаф, тем он громче падает». Обычно за этим следовало молниеносное движение, и обескураженный гардемарин обнаруживал себя лежащим на борцовском ковре.
- Неспрядько..., - негромко позвал гардемарин, вплотную подходя к матросу. Тот уставился на Алешина тупым, непонимающим взором и пошел вперед, как тяжелый портовый буксир идет на рев маяка в штормовую погоду. Гардемарин легким движением ушел в сторону от пьяного верзилы и поставил ему незаметную подножку. Неспрядько, продолжая по инерции поступательное движение, рухнул, как подкошенный, на землю.
- Вяжите его и на баркас, - отдал команду Алешин мгновенно подбежавшим обходным. Под восхищенное улюлюканье толпы Неспрядько как расшалившегося младенца запеленали в брезент и уложили на дно баркаса. Гардемарин с вздохом удовлетворения застегнул кобуру.
В суете всего происходящего он не видел, как неподалеку, небрежно прислонившись к большой бухте корабельного каната, некий смуглолицый щеголь с тонкой ниточкой черных как смоль усов на лице усиленно что-то строчил тонко наточенным карандашиком в небольшом кожаном блокнотике. Эх, Сергей Ильич, Сергей Ильич, молодо-зелено, вы даже представить себе не могли, во что выльется в дальнейшем этот заурядный инцидент в порту!