Читаю то там, то там: не умели мы, Красная армия, дескать, воевать в первый год войны, что только к сорок третьему году научились… И историки такое пишут, и военные. И в мемуарах своих маршалы и генералы то же самое друг за дружкой вторили. Генеральские мемуары – это особая тема. Не стану ее касаться. Но и цитировать их не буду. Но что касается «не умели», то скажу вот что: а кто же дрался от Белостока до Смоленска? От Бреста до Рославля? От Буга до Десны? Кто выбивал немецкие танки? Кто уполовинил их дивизии первого эшелона еще до Московской битвы? Почему группе армий «Центр» понадобилась передышка, перегруппировка и новая операция, я имею в виду «Тайфун», чтобы сделать еще один рывок на Москву? И рывок-то не удался. К Москве-то они подошли, имея в ротах по взводу.
Что там ни написали маршалы, как бы ни посыпали они свои головы пеплом, а мой взвод дрался храбро. И ставлю это в заслугу не себе, а моим подчиненным, бойцам и сержантам. А также тем, кто на тяжких дорогах отступления вливался в наше подразделение, прибивался в одиночку и группами, иногда целыми отделениями. Так, как стреляли по танкам и бронетранспортерам артиллеристы 23 июня под Городком, надо долго учиться. Они стреляли. Значит, умели. И храбрость имели, и выдержку. И приказ исполнили – колонну остановили. Если бы так каждая пушка стреляла, которые мы имели к началу войны, черта с два они прошли бы на Гродно, Минск и Смоленск.
До ночи артиллеристы катали свою «сорокапятку» с позиции на позицию и стреляли по дороге. Мои ребята им помогали.
Позиция у нас оказалась выгодной. Немцы залегли на насыпи. Кругом – болото. Пехота было полезла. Но в болоте не заляжешь, не окопаешься. А техника… Танки в болото не пойдут. Пятиться начали. Давку организовали.
Ночью мы снялись и ушли. Прибыл делегат от майора Бойченко: оставить позиции и прибыть в распоряжение капитана Санникова.
Ротный уже не чаял меня живым увидеть. Пришли мы к станции вместе с артиллеристами и другими взводами. Убитых закопали в траншее. Убитые у нас тоже были. Немцы из танков стреляли точно. Человек пять мы потеряли убитыми и около 10–12 ранеными. Трое тяжелые. Везли их на повозке. Привезли, первым делом в лазарет их сдали. Не знаю, выжил ли кто. Кто-нибудь да выжил. Пусть благодарит коня. Это он их вывез. Если бы не конь, не знаю, как бы мы их несли. Соседи наши своих раненых в Городке оставили. Пока шли к станции, дважды в лесу в перестрелку вступали. Немцы ночью просочились в глубину, обошли Городок и небольшими группами бродили перед обороной полка. То ли разведка, то ли передовые части. Однажды во время перестрелки нам показалось, что стреляем по своим, что там, параллельной дорогой, отходят такие же бедолаги, как и мы. Я приказал прекратить огонь. Затихли, замерли. Слышим, подходят ближе и команды офицеры подают по-немецки. Тогда и я скомандовал:
– Огонь!
Ротный посмотрел на меня. В глазах, вижу, радость. Хотя человек он был сурового характера. Выслушал мой доклад о потерях, покачал головой и тут же отдал приказы: старшине – накормить нас, а мне указал на опушку, где виднелись бугорки окопов:
– Вот ваши позиции, Крутицын.
Я тут же ему:
– Товарищ капитан, распорядитесь «сорокапятку» с нами оставить.
Он:
– К сожалению, артиллерией я не распоряжаюсь. Но майору Бойченко доложу. Как раз иду на его командный пункт.
Я уже рассказал ротному и о действиях лейтенанта Полозова, и о том, что мы с артиллеристами уже сработались.
Не успели мы занять окопы, бежит артиллерист из расчета лейтенанта Полозова:
– Товарищ лейтенант, вас комполка к себе вызывает!
Майор Бойченко встретил меня с улыбкой. Но улыбка так себе, сдержанная. Объявил благодарность. Гляжу, в землянке, кроме офицеров оперативного отдела, несколько незнакомых командиров и среди них артиллерист лейтенант Полозов.
– Твой взвод, – говорит мне, но говорит так, что не только ко мне обращается, а ко всем присутствующим, – дорогу оседлывает. Проселок. Но все возможно. Могут и по нему попереть. Так что назначаю тебе усиление. – И посмотрел на лейтенанта Полозова.
Майор Бойченко никогда не называл взводных на «вы». Да и ротных тоже. Тыкал всем, кто ниже его по званию и по должности. Такой уж был человек. Командир полка полковник Головатов такого себе не позволял. Даже к бойцам и сержантам обращался только на «вы». И от нас этого же требовал. Но полковник Головатов убит, и полком, а точнее, тем, что от него осталось, командует наш комбат майор Бойченко и свою угрозу отдать меня под трибунал пока не отменил.
Вышел я из штабной землянки и успокоил себя такими мыслями: ладно, радоваться особо нечему, но, слава богу, пока не арестован, при портупее и револьвере, да еще и усиление получил. Значит, ротный за меня слово замолвил. И не простое слово, а то, что на меня, как на командира, надеяться можно, что в бою не подведу и что народ у меня во взводе боевой и службу знает.
Немцев мы у станции не дождались. Побоялись они в другой раз на рожон лезть. Обошли. Потом это случалось часто. Вроде закрепимся на новом рубеже, отроем окопы или готовые займем, подправим их под свои обстоятельства и нужды, людей и оружие подготовим, чтобы удержаться, не пустить противника дальше на восток, а смотришь, танки их рыкают уже за спиной.
Но возле станции нас все-таки атаковали. Но не оттуда, откуда мы ждали. Утром налетели «лаптежники». Начали нас утюжить. Окоп, конечно, спасает и от бомбежки. Но если бомба падает рядом, да еще тяжелая, не меньше «сотки», то человека просто выбрасывает из окопа. Или контузит так, что неделю потом слюни текут, как говорили бойцы. С легкой контузией жить можно. После той бомбежки у меня несколько дней во рту горечь стояла. Я и сплевывал, и рот полоскал – нет, не помогает. Потом мне фельдшер подсказал: мол, на печень пошло, печень повредило. Удар был сильный, угол окопа обвалился. Меня швырнуло так, что на стенке вмятина осталась.
Но пережили мы и ту бомбежку.
После, где-то недели две спустя, когда вышли из котла и снова стояли в обороне, бойцы, слышу, разговаривают между собой. Бранят наших истребителей. Где они? Почему не прикрывают нас с воздуха? Почему немецкие бомбардировщики беспрепятственно ходят по нашим головам?
Авиация у немцев была сильная. Особенно в первые два года. И особенно пикировщики. Бомбят и бомбят. Потери огромные. Бойцы говорят: перебьют так, с неба, бомбами, и ни разу в открытом бою с ними не сойдемся. И правда, хоть бы живого немца в прицел увидеть. Там, под Городком, мы стреляли издали. Молотили в дымовую завесу, вдоль дороги, считай, вслепую. Основную работу артиллеристы сделали. Если бы не они со своей «сорокапяткой», мы с одними пулеметами колонну, конечно, не остановили бы. Да и нас бы всех там положили. Или загнали бы за колючую проволоку.
Несколько дней меня от пищи воротило. Только чай пил да какие-то отвары. Фельдшер меня выхаживал. Пока медикаменты были. Потом перешел на отвары. Делал мне их старший сержант Климченко. Был момент во время нашего выхода, когда полк израсходовал весь запас продовольствия, который имелся, и вынужден был перейти на самообеспечение, а проще говоря, на подножный корм. Благо лето стояло. Через полгода я снова выбирался из окружения. Весной. Апрель. Еще снег не сошел. Да местность кругом выбитая войной да разграбленная. В деревнях к тому времени и наши побывали, и немцы, все вытаскали, даже картошку из подпола. Под Юхновом дело было. А выходили из-под Вязьмы. Вот где наголодались. Об этом я еще расскажу.
Климченко нас спасал. Из взвода нас к тому времени человек двенадцать осталось. Кто погиб. Кто ранен. Легкие шли с нами. Я и сам был ранен в плечо. Пулей. Хорошо, кость не задела, по мягкому прошла. Фельдшер спицей поковырял, дырку прочистил, забинтовал. Ничего, обошлось, заражения не произошло. Организм молодой, сильный. Когда перевязку мне через несколько дней Климченко делал, рана уже не подтекала. Климченко мне чистотелом рану обрабатывал. Чистотелом и еще какой-то травой.
В войну многие гибли от полученных ран. Антибиотиков тогда не было. Не разработала их к тому времени медицина. Немцы своим делали противостолбнячные уколы, вводили противогангренную сыворотку или что-то в этом роде. У нас только с сорок третьего появилось нечто подобное. Точно я уже вспомнить не могу. Санитары и медики, конечно, нам помогали как могли. Многих от смерти спасли, многим руки и ноги сохранили для последующей жизни. Самая страшная рана – в живот. Таких и на операцию не брали, если, к примеру, с момента ранения до времени операции прошло больше двух часов. Начинался перитонит, и вскоре раненый умирал. Раненным в живот санитары в носилки засовывали записку, в записке той значилось время ранения. Я видел, как таких, безнадежных, со вздувшимися животами, выносили под деревья и складывали в рядок. Они еще живые, некоторые еще в себе и вполне внятно разговаривают. А смерть уже встала за их плечами…
Тяжелых мы оставляли где могли. В основном у местных жителей. Так мы оставили нашего пулеметчика Степченкова.