Зарево разгоравшегося огня поднималось и в других концах раскинувшегося вдоль торгового тракта старинного селения. С хрустом занимались высокие крыши бывших деревенских богатеев, покрытых темными деревянными дощечками, едва стоявшие халупы бедняков. Огню было все равно; он с жадностью пожирал любую пищу, уравняв в своей утробе жилище и бедного и богатого.
— Отгоняйте повозки к дороге! — освещенный ярким пламенем, перемазанный в грязи и снеге, размахивавший руками, Чагаре казался самым что ни на есть настоящим безумцем. — Там припасы и оружие! Быстрее! — отогнанные для защиты от внезапного нападения в самый центр села повозки, оказались в огненном плену. — Быстрее!
Огонь, появлявшийся то в одном то в другом месте, казался живым существом, которое словно специально появлялось на окраинах селения. На удивление быстро вспыхивавшие дома на краю села быстро становились частью этой огненной удавки, которая начала стягиваться вокруг метавшихся гномов и легионеров.
— Прорубайте топорами проемы в заборах! — ор тысячника с трудом пробивался через хруст горящего дерева и крики людей и гномов, оказавшихся в огненной западне. — И больше воды! Воды!
Из ближнего колодца уже черпали ведрами воду, которую носившиеся легионеры лили на объятые пламенем толстенные бревна забора, закрывавшие прямой ход на другую улицу.
— Быстрее! Нужны еще ведра! — в огромной таверне не оказалось ни одного ведра, ни одной лохани или кадки. — Ищите в повозках!
Вода лилась рекой, но урчавшее от жадности пламя ни как не хотело тухнуть…
Чагарэ без сил опустился на широкую лавку и пальцами вцепился в твердое дерево. Потом с тяжелым вздохом обхватил голову руками и… тут же отдернул их… Запах! В ноздри ему ударил странный запал, которыми пахли иго руки! Он с недоумением посмотрел на темные ладони, измазанные в какой-то жирной масляной жидкости.
2
С раскинувшейся на добрый десяток лиг пристани, ощетинившейся в сторону открытого моря массивными каменными бастионами, неторопливо отходил караван.
Первым, с развевающимися на мачтах шаморскими флагами — лазоревым султанским и темно-синим военным, шел огромный трехпалубный галеон «Султан Салах Побеждающий» — краса и гордость шаморского военного флота, названный в честь отца нынешнего правителя империи. Его многочисленные, торчавшие из открытых верхних вспомогательных портов, золотистые бронзовые наконечники гарпунов и два здоровенных, под стать самому кораблю, крепостных самострела внушали уважение лишь одним своим видом и полностью оправдывали столь гордое наименование корабля.
В его кильватере словно цыплята за наседкой рассекали волну две пузатые посудины из знаменитого «Золотого каравана», который каждые два месяца переправлял добытое на рудниках самородное золото в другой прибрежный шаморский город — Затарин. Там оно уже переплавлялось в приятные глазу слитки и исчезало в султанской сокровищнице.
Как и всегда, в хвосте каравана, правда держась подальше от судов с драгоценным грузом, шли с десяток купцов на разномастных посудинах — списанных военными вытянутыми барками, неуклюжими, но надежными, весельными тапфирами, небольшими и юркими шлюпами. Уже не первый год прижимистые торговцы пользовались этой возможностью немного сэкономить на охране своего товара.
Медленно скрывающиеся на горизонте корабли оставляли за собой быстро пустеющий причал, множество утлых рыбацких лодок и… сверкающую свежей краской бортов высокую кантину с голыми мачтами. «Святая Агалия» почтенного Корзуна, крупного торговца вином и зерном, к удивлению расходящихся с причала зевак и матросов самого экипажа осталась у причала, хотя трюмы судна были заполнены под завязку и все ждали лишь команды к отплытию.
Сам же Корзун аль-Фатол, среди портовой боссоты и других малопочтенных обитателей городского низа больше известный как Старик, в эти мгновения сидел в каюте своего корабля и провожал задумчивым взглядом исчезающие силуэты.
— Господин, — низенькая дверь в его каюте со скрипом открылась и в проеме показалась кудлатая башка матроса с жалостливым выражением лица, на котором был написан все тот же, беспокоящий всю команду вопрос «Когда?». -…
Неподвижно сидевший торговец не обращал на него никакого внимания. Лишь рука его продолжала с какой-то странной яростью комкать серый кусок дешевой холстины, больше приличествующий какому-нибудь оборванцу, чем купцу такого калибра. И лишь вблизи от него можно было заметить, что на этой многострадальной холстине что-то написано… «… не надо выходить в море. Мудрый человек понимает, что всех денег не заработать…».