- Ешьте, хлопы, ешьте, а то захмелеете.
Казаков напомнил:
- После задания полагается разобрать, как действовали. Давай, Ромашкин, командирскую оценку каждому.
- Действовали все очень хорошо, - сказал Василий. - Особенно Лузгин, Пролеткин и Фоменко. Они услыхали стрельбу и сразу кинулись нам на помощь. Такой вариант при подготовке не предусматривался, но Лузгин сам принял решение.
- Можно мне? - спросил Лузгин.
- Давай, - разрешил Казаков.
- Не понравилось мне, как мы отходили. Гурьбой, все вместе - и группа захвата, и группа обеспечения. Обрадовались - "язык" есть - и рванули домой без оглядки!
- Ты должен был прикрывать, - сказал Казаков, лукаво блестя хмельными глазами.
- Я тоже обрадовался. Бежал со всеми, чуть не задохнулся.
- Да уж, драпали, аж в глазах потемнело! - весело сказал Саша Пролеткин.
- Жираф и тот не догнал бы, - к месту ввернул Рогатин, прибавляя веселья.
- На будущее надо учесть. Отход - дело важное, - советовал Казаков. Могло быть так: в траншее у фрицев обошлось без потерь, а когда драпали, случайной очередью положило бы несколько человек.
После разбора Василий вышел из блиндажа покурить. Яркие звезды сияли в небе. Они были похожи в тот миг на вспышки выстрелов из многочисленных автоматов, и казалось, далекое потрескование очередей прилетает оттуда, сверху, а не с передовой.
В овраге было тихо. Штаб спал, только часовые, поскрипывая снегом, топтались у блиндажей.
Вслед за Василием вышел Рогатин. Постоял рядом, смущенно покашлял, явно желая что-то сказать, но не решался.
- Что с тобой, Рогатин?
- Уж вы извиняйте, товарищ лейтенант, лез я на задании с советами, а вы и сами...
- Спасибо тебе, Иван, - сказал Ромашкин, почувствовав не только уважение, но и прилив какой-то нежности к этому доброму, смелому человеку. - Прошу тебя, помогай мне и дальше. Я хоть и лейтенант, а в разведке новичок.
- Чего там, вы сами все хорошо понимаете. Как ловко с гранатой-то придумали! Когда в блиндаж полезли, я вас чуть за плечи не схватил. Думаю, сейчас рванет, куда же он? Не понял сначала хитрость. Очень ловко придумали!
Похвала эта была приятна Василию. Краем уха он слышал, что за дверью тоже говорили о нем, о его храбрости. Саша Пролеткин уже в который раз повторял:
- Фартовый у нас командир, с таким дело пойдет!
* * *
О действиях и намерениях противника, непосредственно угрожающих полку или дивизии, войсковые разведчики узнают обычно первыми. Зато все другие новости частенько доходят до них с опозданием. Случается это потому, что, выполнив задание на рассвете ночью, они сразу ложатся спать, а просыпаются, когда уже весь полк и газеты прочитал, и радио прослушал, по "солдатскому телеграфу" проинформировался.
Так было и в тот раз.
Ромашкин умылся снегом, забежал в блиндаж, растерся вафельным полотенцем. Орлы его сидели за столом в ожидании завтрака. Коноплев шуршал газетой - он каждый день просвещает ребят. Комсорга охотно слушали, дымя махрой и вставляя свои замечания.
Василий подошел к столу. В раскрытой Коноплевым газете увидал заголовок, напечатанный крупными буквами: "Таня". Вспомнилась девушка, которую встретил в Москве, когда полк после парада остановился покурить." Ее тоже звали Таней.
- Ну-ка, дай на минутку, - попросил он газету и, не садясь за стол, принялся читать сам: - "В первых числах декабря 1941 года в Петрищеве, близ города Вереи, немцы казнили восемнадцатилетнюю девушку-партизанку. Девушка назвала себя Таней... То было в дни наибольшей опасности для Москвы. Генеральное наступление немцев на нашу столицу, начавшееся 16 ноября, достигло к этому моменту своего предела... Москва отбирала добровольцев-смельчаков и посылала их через фронт для помощи партизанским отрядам. Вот тогда-то в Верейском районе и появилась Таня".
Василий прикидывал: "Все совпадает. Восемнадцатилетняя... Встретились мы седьмого ноября... Говорила, что тоже собирается на фронт, оттого и адрес свой московский не захотела сказать. Эх, Таня, Таня!"
Он отчетливо видел перед собой ее задумчивые карие глаза, румяные от мороза щеки, тонкие, строгие губы. На ней была хорошо подогнанная шинелька и аккуратненькие варежки домашней вязки. Наверное, связала мама. Василию тогда показалось, варежки очень дороги ей.
В газете был описан допрос Тани:
- Кто вы? - спросил офицер.
- Не скажу.
- Это вы подожгли вчера конюшню?
- Да, я.
- Ваша цель?
- Уничтожить вас...
- Когда вы перешли линию фронта?
- В пятницу.
- Вы слишком быстро дошли.
- Что же, зевать, что ли?"
Потом Таню спрашивали, кто послал ее за линию фронта и кто еще был с нею. Требовали, чтобы выдала своих друзей. Она отвечала: "Нет", "Не знаю", "Не скажу". Ее избивали четверо фашистов. Она не издала ни звука.
"Часовой, вскинув винтовку, велел Татьяне подняться и выйти из дома. Он шел позади нее, вдоль по улице, почти вплотную приставив штык к ее спине. Так, босая, в одном белье, ходила она по снегу до тех пор, пока ее мучитель сам не продрог и не решил, что пора вернуться под теплый кров... Через каждый час он выводил девушку на улицу на пятнадцать - двадцать минут".
Дважды перечитал Ромашкин, как Таня провела последние часы перед казнью.
"Принесли Татьянины вещи: кофточку, брюки, чулки. Тут же был вещевой мешок, в нем сахар, спички и соль. Шапка, меховая куртка, пуховая вязаная фуфайка и валяные сапоги исчезли. Их успели поделить между собой унтер-офицеры, а варежки достались повару с офицерской кухни".
Вот и варежки! Не перчатки или рукавицы, а именно варежки. Только не сказано, какого цвета. У Тани светло-зеленые. Василий запомнил, как на прощание она помахала рукой в этой зеленой варежке.
Дальше следовало описание казни.
"Отважную девушку палачи приподняли, поставили на ящик и накинули на шею петлю. Один из офицеров стал наводить на виселицу объектив своего "кодака" - фашисты любят фотографировать казни и порки.
Палач подтянул веревку, и петля сдавила Танино горло... Она приподнялась на носки и крикнула, напрягая все силы:
- Прощайте, товарищи! Боритесь, не бойтесь!.." Ромашкину тоже будто петлей перехватило горло. Он опустил газету и только теперь заметил: в блиндаже тишина и все смотрят на него. Коноплев взял газету и продолжил чтение. Сначала голос его звучал тихо, потом все громче, и наконец комсорг стал чеканить слова, как с трибуны: