Флеров рядом. Он видит, как гость, зажмурившись, протягивает правую руку за линию флажков. Флеров спокоен и невозмутим, потому что знает ничтожность опасности. Его заботит сейчас другое: пора заказывать в типографии новую партию знаков, их уже мало осталось, и, пожалуй, придется сорвать с веревочки еще один и подарить Муцию Сцеволе на память с автографом.
Они покидают зал, и последние взгляды, брошенные на циклотрон, выражают совершенно разные мысли. Гость убежден, что видел последнее слово техники, венец цивилизации, и он, конечно же, прав. Между тем Флеров понимает еще и то, что лет через тысячу наши потомки, которые научатся и летать так же надежно и далеко, как птицы, и расщеплять ядро так же гениально просто, как оно расщепляется в природе, будут смеяться над «циклотроном» — приблизительно так же, как мы, с высоты ажурных небоскребов и пятикилометровых арочных мостов, улыбаемся пирамиде Хеопса, этому безмолвному свидетельству слабости древнего человека. Флеров понимает, кроме того, что ни у нас, ни у древних людей в свое время не было и нет иного выхода и что люди будущего поймут это и отдадут дань уважения своим предкам за великое упорство и трудолюбие, как мы уважаем тех, кто носил камни к подножию громадных пирамид.
…Я смотрю на Флерова, нервно шагающего по кабинету. Ему предстоят сейчас два пренеприятных разговора. Один с пожарниками по поводу кузницы, — они возражают против асбестового занавеса, но ведь он вполне противопожарен, чего они еще хотят?! Второй с бухгалтером, который против того, чтобы медник работал без плана и без часов, — а как ему дать план, если он гений, если он может изготовить дуанты, которые не снились ни одному заводу страны?! Я начинаю чувствовать себя типичным заговорщиком, способным на крайние меры, если пожарники или бухгалтер будут упорствовать.
Однажды к Флерову приехала в Дубну погостить какая-то дальняя родственница. Она заглянула в садик перед коттеджем, увидела цветы и всплеснула руками:
— Ой, Георгий Николаевич, чтой-то не то делаете!
— Что же именно?
— Картошку надо сажать!
К чему разговор?
Как ни странно, к вопросу о кадрах.
Девять авторов открытия не всегда были вдевятером, не сразу стали авторами и не волшебно сделали открытие. Они с боями прошли многие годы совместной работы, и, если уж мы перешли на военную терминологию, когда-то, много лет назад, командиру части Георгию Флерову пришлось иметь дело с теми новобранцами, которых ему дали. Выбора не было. С ними он сидел в окопах, ходил в разведку, побывал в атаке и в окружении. И вот теперь они закалились в боях и водрузили Знамя Победы.
Девять солдат науки, девять авторов, девять непохожих друг на друга человек; я говорил с каждым из них и каждого, следуя своим журналистским правилам, просил дать характеристику восьми остальным. Я чувствовал, что все они испытывали при этом какую-то неловкость, но убедился в предельной справедливости и даже беспощадности их оценок. Они уважали друг друга, если не сказать больше, но больше я говорить не буду, потому что они не терпят сентиментальности. Если кто-то и отмечал в ком-то недостаток, то по сумме восьми характеристик этот недостаток либо смягчался, либо даже переходил в достоинство. «Упрямый как осел», — сказал один. «Упрям и упорен», — сказал другой. «Настойчив», — сказал третий. «Напорист», — сказал четвертый. «Потянет любую работу», — сказал пятый. «Усидчив, с железным характером», — сказали шестой и седьмой. И последний: «Ему можно доверить все». Гамма красок, спектр оттенков.
Я убедился, что ни один из них не обладает каким-либо категорическим, раз и навсегда данным, законсервировавшимся качеством. И вовсе не потому, что они, мол, не достигли зрелости и продолжают расти и совершенствоваться, — напротив, все они достаточно взрослые люди, с вполне сложившимися убеждениями и привычками. Но нельзя все на свете делить только на белое и черное, холодное и горячее, сладкое и горькое — в подобных оценках было бы слишком много субъективизма. Жизнь знает исключения и нюансы, мотивы и следствия. Наверное, это и помогает нам прощать хорошим людям мелкие недостатки и замечать у плохих людей ростки исправления. Вот почему сумма мнений, полученных мною о каждом из девяти авторов открытия, была ближе всего к истине, нежели мнение одного, пусть даже очень умного и наблюдательного человека. Впрочем, стоит ли удивляться тому, что коллектив в целом всегда умеет быть более объективным, более требовательным, более гуманным и справедливым в оценке конкретного человека и его поступков, нежели кто-то один, — и слава богу, что это так.