Вот это и было самым близким подобием материнской любви, какое я когда-либо знал — мгновения близости, следовавшие за наказанием, мгновения, когда она приносила мне, мальчишке, тело которого еще покрывали рубцы, свою стряпню. Ей удавалось делать владевшее мной чувство вины вдвое более сильным — и так умела это только она. С одной стороны, она давала мне понять, что я опозорил ее, совершив, тем самым, вопиющее преступление против Бога и природы. С другой, втягивала меня в некий причудливый заговор против отца. Он наказал меня, правда, по ее наущению, но теперь мама и я, мы были друзьями, а папа — чужаком, нехорошим дядей. К мгновениям нашей близости он никакого отношения не имел. В глубине души я понимал, в этом есть что-то неправильное, и чувствовал себя невнятно виноватым. Черт, я же был всего лишь ребенком, изголодавшимся по любви, да и просто по еде. Однако в нашем доме, ни та, ни другая приятностью вкуса не отличались.
Телепатические способности моей матери не ограничивались умением прозревать деньги, лежавшие в кошельке покупателя. Она еще и получала регулярные послания от мертвых, во всяком случае, от одного из них, от своего отца, раввина. Когда мне исполнилось четыре года, мать получила от него телепатическое указание отправить меня в иешиву. Раввин объявил, что мое назначение состоит в том, чтобы тоже стать раввином, что и доставит «нохес» («удовольствие» на идише) моей многострадальной матери. И меня, четырехлетнего мальчика — чтобы определить меня в эту школу, маме пришлось соврать насчет моего возраста, — вытащили из дома и повлекли в иешиву.
Это был ад на земле: восемь часов в день, посвященных изучению древнего языка и законов Талмуда, относящихся к коровам, которые забредают на твой двор. Бродячие коровы, честно говоря, в Бруклине большой проблемы не составляли, но все равно мне следовало знать, что надлежит делать, если таковая ко мне забредет. Страх пронизывал в этой школе все — страх перед Моисеем и законами его, которые ты волей-неволей, а нарушал, страх перед «ревнивым» и «мстительным» Богом, который регулярно выходил из себя и насылал бедствия на маленьких, толстеньких учеников иешивы, имевших наглость отрицать Его существование. К немалой досаде обучавших меня раввинов, я уже в пятилетнем возрасте объявил себя атеистом.
Однако Моисей посмеялся последним. Иешива, как выяснилась, была еще и кошмаром социальным. Вместо того чтобы внушить мне ощущение принадлежности к чему-то большему, нежели я сам, школа усугубила мое одиночество. Прежде всего, меня вырвали из моего окружения и отправили в частное еврейское учебное заведение, кишевшее богатыми детьми, чьи родители привозили их на занятия в «кадиллаках». Отец же доставлял меня туда в своем зеленом грузовом «форде». Разумеется, меня дразнили из-за того, что я был толстым, некрасивым и бедным, как и из-за того, что, забирая меня из школы, отец был уже весь заляпан смолой.
Дома было ничем не лучше. Поскольку обычную школу я не посещал, с жившими по соседству мальчиками меня ничто не связывало, а кое-кто из них просто высмеивал меня за то, что я хожу в иешиву. К тому же я, на беду мою, любил классическую музыку и, стало быть, шагал не в ногу со всем моим поколением. Я стал «ботаником» еще до того, как было придумано это слово.
Единственными моими отдушинами были рисование и живопись и, как это ни удивительно, наш хозяйственный магазин предоставлял мне немало возможностей для занятий ими. Я очистил его витрину, подобрал товары и расставил их в ней привлекательным образом. Затем я красками написал для них причудливый задник и украсил его затейливыми извещениями, затем сделал из папье-маше несколько фигурок и выставил их в витрине. Правда, когда я спросил у мамы, нельзя ли купить несколько воздушных шариков и немного гофрированной бумаги, чтобы сделать витрину еще более яркой, она в который раз напомнила мне о своем долгом пути по двадцатифутовым сугробам России и о гнавшихся за ней по пятам царских солдатах. «Элияху, я тебе что, царица?».
Не получив воздушных шариков, я взял немного обладавшей особым блеском красной краски и расписал ей стены витрины. Потом добавил в витрину, чтобы сообщить ей веселое настроение и своеобразие, несколько карикатур. Живопись и обдумывание композиции позволяли мне убегать от безумия и одиночества моего мира туда, где жизнь была прекрасна, гармонична и упорядочена. Самые обычные вещи, сковороды и кастрюли, лампочки, лесенки, наборы инструментов, превращались в средства искусства. Объекты, не имевшие очевидного отношения друг к другу, становились, когда я располагал их правильным образом, взаимосвязанными и более значительными.