В детстве мама называла меня солнышком, потому что я был хорошим мальчиком. Я всегда был хорошим.
Я не ввязывался в драки, не дразнил других детей и всегда извинялся, если наступал кому-то на ногу или поступал неправильно. Я был хорошим. И я ждал, что другие люди тоже будут хорошими со мной. Теперь уже (от того, что это, кажется, было так давно) все это словно был другой человек.
Моя речь сама по себе стала грубее, голос похож на звучащую тяжкую боль, хотя я и не желал вовсе, чтобы он становился таким. И теперь у меня появился ритуал, из-за которого все в этом гнилом месте считают меня двинутым.
Обычно я делал это перед отбоем, когда есть свободные полчаса, чтобы подумать, помыться, почитать — в общем, кто на что способен. Я выбирал самую жесткую и грубую мочалку (недавно я смог обменять мелкое барахло на кухонную, со стальными нитями) и приступал к своей работе.
Я хотел отмыться. С тех самых пор, как копы оказались на пороге моего дома, а человек, которому я мог доверить свою жизнь, предал меня. Люди смотрят на меня, как на придурка, особенно охранники, потому что никому, никому еще не удавалось смыть любовную метку.
Мне плевать, что она не стирается, мне просто становится легче, когда я чувствую, что она хоть на какое-то время чуть меньше выедает мою кожу.
Я не знаю, как и почему это появилось. Знаю лишь, что, когда ты влюбляешься, твоё тело подчиняется какому-то неизвестному влиянию и позволяет рисункам появляться на твоей коже.
Честно говоря, это самый отвратительный сценарий для человечества. Только подумайте, люди вынуждены прятать заклейменные части тела, если не хотят, чтобы кто-то узнал их секрет. Знаменитости вообще делают операции по «скрытию» таких татуировок. Кто-то вырезает себе целые участки кожи, когда их сердца разбивают. Я бы и сам так сделал, но обычно это заканчивается плохо: попадает какая-нибудь зараза, или люди задевают важные артерии, и всё — потеря крови. Гадкая сцена.
А я просто по природе своей боюсь крови. Не выношу её вида, по крайне мере, всегда, кроме тех моментов, когда мочалка раздирает мою кожу до красных полос. Такое я стерпеть в состоянии. Лишь бы убрать тату в виде его руки, где пальцы сложены в форме пистолета.
Мое сердце прострелили, но убийство не было зафиксировано.
Лишь три года заключения в тюрьме общего режима за хранение наркотиков.
***
Тут есть несколько правил.
Первое — поменьше смотри остальным в глаза.
Второе — выбери себе компанию и держись её, не влезая в другие.
И третье — не стоит проявлять слишком много внимания к заключенным из блока A.
Есть еще пара мелких по поводу того, что не стоит спрашивать у незнакомых, кто за что сидит, или толкать сигареты без разрешения устоявшихся лидеров. Но с ними я быстро свыкся, хотя первые недели и приходилось тяжело.
Еще одно важное правило — никогда не спрашивать других про татуировки. Если это, конечно, не обычные татуировки. Потому что в этом месте нет людей, которые были бы рады поведать свою счастливую историю любви. Таких историй тут просто не существует. В конце концов, хотите сладких сказок — идите в дома престарелых, где бабуля расскажет вам о том, что означает её единственная татуировка.
Татуировки здесь — личное дело каждого. Возможно, при желании тебе расскажут о том, как в приступе аффекта парень из блока В перерезал глотку своей подружке, или как чья-то невеста сбежала с деньгами, а перед этим сдала женишка копам. Но и это вряд ли.
Я про себя никогда не рассказывал, хотя многие наблюдали мои жалкие попытки в душевой. За это мне и нравится это место — всем плевать, как разбили твоё сердце.
У Найла — моего соседа, всего две татуировки: одна на бедре, другая на лопатке. На первой что-то вроде ящерицы, потому что его первая девушка в школе тащилась по всем этим хладнокровным тварям. И еще у этой ящерицы такие же, как у нее, карие глаза. Найл сказал, что они расстались, когда разъехались в колледжи, и он не слишком-то по ней страдает. Вторая его тату была в форме Лондонского глаза и двух переплетенных рук возле него. Это был его парень, который бросил его, когда Найла поймали на мелкой краже.
Найл — единственный парень, с которым я иногда разговариваю здесь. Он смотрит на меня с ободрением и сочувствием, но никогда не навязывает своей помощи, словно знает, когда я нуждаюсь в нем, а когда нет. Наверное, Найл просто прирожденный эмпат.
Иногда его зажимают в коридоре или на прогулке — потому что Найл выглядит очень смазливо — блондинистые волосы, обрамляющие нежное лицо, преданные голубые глаза и сладкая улыбка. Таких тут особо не жалуют. Вернее жалуют, конечно, но немного в ином смысле.
Ко мне тоже пытались приставать — пара бугаев, слишком отбитых и отмороженных, но я вцепился в них ногтями и зубами так сильно, что разодрал одному кожу на руке, а другому чуть не откусил ухо. С тех пор меня считают психопатом, да и мой социопатичный взгляд добавляет картины. Только Найл не остерегался меня, потому что я не смотрел на него с подозрением и осторожностью, лишь иногда кричал, когда он в очередной раз отбирал у меня окровавленную мочалку и оставлял пощечину на моем лице. Найл был действительно хорошим другом.
***
Я мог бы сказать, что утро четверга было обычным, но оно не было. С утра перевели несколько новых заключенных из соседней тюрьмы, и всё это мы со спокойным видом наблюдали во время прогулки. Они шли мимо нас, с пустыми взглядами и наручниками на руках, и никто из них не был воодушевлен своим новым домом.
Готов поспорить, половина из них думала о побеге во время этого переезда, только жаль, что систему наблюдения за осужденными ужесточили. Мне бы точно дало немного больше надежды известие о том, что кто-то из них сбежал. В таких местах только это и нужно — надежда, что такие же, как ты, могут спасти свою жизнь, а значит, и ты, возможно, можешь.
Я думал о новых заключенных в то утро не дольше, чем о каше, поданной на завтрак. По крайне мере, до того момента, как Найл не начал тот разговор:
— Говорят, у одного из новичков совсем нет татуировок.
Он сказал это почти шепотом, как произносят грязные секреты, как кричат задушено по ночам в подушку о своих скелетах, так, чтобы никто не услышал. Но я услышал.
— Неужели?
— Клянусь. Их на досмотре проверяли. Ни единой. Вообще пусто.
Я лишь пожал плечами. Большое дело — человек, ни разу не испытавший любовь.
Но с другой стороны, колючая проволока, что обвивает стены тюрьмы, сжалась вокруг моей шеи от зависти. Чистый. Кто-то чистый. Кто-то, кто не я.
***
Мы с Найлом больше об этом не говорили, зато говорила остальная часть тюрьмы.
Да, здесь всем плевать на то, как много у тебя тату. Ровно до того момента, пока не появляется кто-то, у кого их нет совсем.
Он был невысоким, но довольно крепким, хотя и до ужаса худым. Волосы его имели будто выцветший оттенок, хотя, возможно, это от того, что в этом месте все слишком серое, и краски окрашивают в серость и весь остальной мир. Однако глаза его имели голубой оттенок, хотя и очень холодный, цвета отстраненности и замкнутости. Он ненавидел тут всех, я чувствовал это.
Ему никогда не приходилось попадаться мне на глаза обнаженным, чтобы я мог убедиться в действительности слов Найла. Напротив — он всегда надевал максимально много одежды. Даже если все вокруг сидели в майках и штанах — на нем всегда была еще и рубашка.
За все десять дней, что я наблюдал за ним с момента его приезда — он не сказал и более трех предложений. Ко мне он вообще никак не обращался — даже не смотрел. Хотя однажды, на третий день его прибытия здесь, он увидел, как я оттираю чернила от своей кожи. Это было даже меньше секунды, но мне хватило, чтобы успеть возненавидеть его всей душой.