— Джина, ты…
Не может быть.
— Ты… это ты подстроила?
Она всё знает!
— Нет, это невозможно, зачем?
Она догадалась, она обо всем догадалась!
— Для чего?
Неужели это Дейв ей сказал? Они заодно! Черт, они точно заодно!
— Скажи уже что-нибудь!
Джина пожимает плечами и улыбается. Она подходит к клетке, берётся за прутья и заглядывает в темноту, в ту самую пугающую темноту, в которой сейчас тонет Эмма. Взгляд её угрожающий, улыбка — как у маньяков, как у самых пришибленных, как у самой смерти. Актриса нервно сглатывает и пятится назад.
— Я просто наслаждаюсь твоей реакцией. Бедная. Ты доверилась мне. Обрадовалась моему приходу, понадеялась на помощь и на поддержку. И в самый последний момент, в тот момент, когда тебе было плохо и страшно, когда ты ждала помощи от самого близкого — к тебе повернулись спиной, так и не достав ключи от камеры.
Голос её едкий в самое нутро проникает. Эмма ёжится от чувства надвигающейся опасности и понимает, что, в действительности, её подруга — не тот человек, кто спасёт её от беды. Она и есть — беда. Её личное горе. Страх, с которым она столкнулась лицом к лицу.
— Джина, что ты несёшь?
— Я просто хотела показать тебе, что я чувствовала, когда узнала, что ты трахаешься с моим парнем.
Ноги Эммы подкашиваются.
Страх, забившийся где-то на самой подкорке мозга, разрастается с каждой секундой, посылая по всему телу могильный холод и дрожь. Сырость камеры, угрожающий взгляд глаз напротив, раскрывшаяся правда и изолированность от этого мира — всё это вдруг обретает очертания истинных коршунов, что парят над её головой и всё ждут, когда смогут склевать свою добычу. Она делает несколько прерывистых вдохов и выдохов, даёт себе пару секунд на слабость, а затем даёт себе мощнейшую пощёчину, вырывая себя из объятий жертвы, возвращая себе внутренний стержень, заставляя себя вспомнить всё, что привело Эмму в эту точку.
Она распрямляет плечи и натягивает на лицо улыбку. Её ничто и никто не сломает. Не после всего, что она пережила.
Джина в замешательстве следит за её реакцией. Она ждёт слезы раскаяния, желательно, у её ног, желательно, с мольбой и клятвами. Этот поступок не имеет оправданий, это самое низкое, что можно ждать от лучшей, мать его, подруги.
— Ты закрыла меня здесь, потому что боишься меня? Боишься поговорить с глазу на глаз, чувствуешь себя так увереннее? — давит Эмма.
Слегка оторопев от тона актрисы, Скотт пытается собраться с мыслями. Она вздергивает подбородок и складывает руки на груди, в то время как Эмма подходит совсем близко к ней — лицом к лицу, глаза в глаза.
— Я сказала, зачем я сделала это. Здесь не я та, кто должна оправдываться.
— Я не буду оправдываться. Я последняя дрянь, которая влюбилась в твоего парня, это правда. Он изменил тебе со мной, это тоже правда.
Резкость Эммы не оставляет после себя ничего живого. Джина чувствует, как тяжело становится дышать, она хмурится, краснеет, слезы подступают к глазам, но те три дня, проведённые в полном одиночестве и истерике, дают о себе знать, и детектив затаскивает эмоции куда подальше, уступая место гневу и всепоглощающей обиде. Вопросы из рода «как ты могла?» и «мы же дружим всю жизнь» беспокоят её в последнюю очередь. В конце концов, они риторические.
— Влюбилась? — Скотт усмехается и наклоняется к просвету между прутьями, заглядывая в бессовестные глаза Эммы. — Да ты и слова такого не знаешь. На что повелась, только честно? На экзотику? Надоело скакать по членам первого класса, решила перейти на простеньких, таких, как мой Джефф?
— Замолчи, ты не отвечаешь за свои слова.
— А ты не отвечаешь за свои поступки. Думала, это никогда не раскроется? Тебя не насторожило, что мы перестали общаться? Ты не подозревала, что в этот момент я, например, наводила справки, стараясь найти ту шлюху, что окрутила моего парня? Ах, а как я удивилась, узнав, что эта шлюха — моя лучшая подруга!
Эмма нервно сглатывает, поднимая взгляд к потолку. Здесь даже нет лампы, что освещала бы этот мрак. Всё кажется ещё более ужасающим с приглушенным голосом обезумевшей от боли предательства Джины.
— Что ты молчишь? Не хочешь узнать, как лихо я вас раскусила? О, все началось с того момента в больнице! Я подумала: какого черта тебе здесь делать, если ты Джеффа ненавидишь? — Джина помолчала, собралась с мыслями, а затем продолжила. — Но все это очень долгая история, она не сравнится с твоим будущим шоком, когда ты узнаешь, что для того, чтобы тебя раскусить, мне понадобилась твоя же невнимательность. О, дорогая, ты с детства не смотрела по сторонам! Я вышла за кофе в тот день, когда Джефф получил пулю. В больнице, в том холле, где стоял автомат, скопилась небольшая очередь, и мне пришлось пойти и искать другой, когда я случайно увидела тебя у входа в запасной выход, сующей деньги доку. Я не поверила своим глазам, ушла, а случай этот стерся из памяти. Но в тот день, когда Джефф порвал со мной, перед тем, как уйти, я решила найти этого врача и хорошенько его допросить. Тогда-то он и раскололся в том, что ты заплатила ему за то, чтобы он никого к Джеффу не впускал, кроме тебя, разумеется. Забавно, правда? И так странно. Я уже говорила, что самая безумная версия — обычно самая правдивая. Так оказалось и с тобой. Ты прокололась на такой ерунде, подруга. Я не могла поверить, что самый близкий человек мог совершить такое за моей спиной. Но ты же у нас, черт подери, всемогущая!
Актриса бледнеет. Чувство, словно её загнали в тупик, накрывает Эмму с головой. Но больше она не боится. Бояться — значит признать свою слабость. Вместо этого девушка хмурится и качает головой, прожигая Джину недоуменным взглядом.
— Ты не…
— Замолчи. Сейчас я говорю. Я же обещала, что любой ценой её найду. Ах, а помнишь, как ты собиралась мне помочь в поисках! Так забавно, какой подлой тварью ты оказалась. Мне противно смотреть на тебя. Олицетворяла одиночество всем своим видом, кричала, что нет ничего важнее и прекраснее карьеры, нормальные мужики бежали от тебя, думая, что ты или феминистка, или лесбиянка, даже одного-единственного итальяшку, что не побоялся позвать тебя замуж — продинамила. Но на чужую любовь позарилась!
Горечь слов Джины Эмму не разъедает, оставляя после себя лишь осадок — мерзкий, зловонный осадок. Конечно, у неё есть все причины на то, чтобы так говорить. И ни одной, чтобы так думать.
Собравшись с мыслями, актриса усмехается.
— Любовь? Что ты любовью называешь? Твою слепую веру в идеальные отношения? Попытку исправить, подогнать под свой идеал? Или ты считаешь, что Джефф тебя любил? Что ж, у меня для тебя плохие новости.
— Заткнись! Ты не имеешь права так говорить!
— Ты хотела увидеть в нем свет. А я полюбила его тьму. И знаешь, пусть я поступила как настоящая сука, пусть наша дружба разрушена, а я так по-скотски тебя предала, но ты тоже не из святых. Все твои слова в мой адрес, моменты, когда ты предпочитала свои двухнедельные секс-марафоны тому, чтобы встретится со мной перед отлетом в Европу, когда ты пропадала, когда…
— Всё это просто дерьмо по сравнению с тем, что сделала ты, — выплевывает Джина.
Она отходит от камеры и зарывается рукой в волосы, поднимая взгляд к потолку и стараясь отогнать непрошенные слезы. Они душат и Эмму: блондинка отворачивается и делает несколько прерывистых вздохов в попытках успокоиться. В воздухе повисает напряжение, граничащее с угрозой. Они оборачиваются друг к другу почти одновременно. Лишь два сломленных взгляда горят в полумраке полночного участка.
— Не могу поверить, что ты поступила так со мной… — шепчет брюнетка, стирая со щёк мокрые дорожки от слез. — Я никогда не прощу тебя.
Эмма всхлипывает и поднимает взгляд. Все её тело дрожит, перед глазами проносятся двадцать лет дружбы — неидеальной, с торчащими швами, в лохмотьях, где-то порванной и запятнанной, но проверенной временем и не прошедшей испытание одним мужчиной.