– Эй, – я потряс мотоциклиста за плечо. – Вы в порядке?
Из остановившейся рядом машины выскочил водитель, но подбежал он не к нам, а к лежавшему рядом пешеходу. Мне показалось, что прошло несколько минут перед тем, как он вернулся, сказав, что тому парню уже не помочь.
Вместе мы проверили пульс мотоциклиста. Я с надеждой взглянул на водителя:
– Нужно, наверное, снять шлем? – мои руки и голос дрожали.
– Не трожь, ещё спину доломаешь, – он уложил парня на бок и поднял забрало шлема.
Его лицо было бледным, но глаза он держал открытыми. Изо рта текла розовая пена.
Мы так и не поняли, кто вызвал врачей и полицию. И те и другие пытались опросить меня, но не добились ничего, в то время как водитель хладнокровно пересказывает события последней четверти часа. Но в память мне навсегда врезалось то, как он диктовал номер мотоцикла, а в это время один полицейский толкал другого под бок:
– Его сегодня перерегистрировать приходили.
Потом я узнал, что тот мужик из бара наврал, сказав, что мотоцикл прошёл техосмотр. На самом же деле тормоза никто не проверил, что и стало причиной ДТП и смерти двух человек: мотоциклист, как нам сообщили, скончался по дороге в больницу.
В этот момент всё встало на свои места. Вот почему фамилия в паспорте показалась такой знакомой. Она была моей, пока я не стал носить новую – фамилию мамы и маминого Мужа.
Смерть шла за ним по пятам, а вот я всегда оставался на шаг позади обоих. За ночь он убил троих и только на шаг разошёлся со мной. Должно быть, это и есть плохая наследственность.
Я пришёл домой, прикрыл дверь и молча встал на половик, ожидая, пока с меня стечёт вода. Я отряхнулся как собак, и вдруг почувствовал себя таким же вымотанным, как она. Жена окликнула меня из кухни, но я слишком погрузился в мысли, чтобы ответить. Она проскользнула в коридор и, ничего не сказав, помогла стянуть с плеч промокшее пальто.
Я выпустил пар из ванной, разлохматил волосы полотенцем и отправился искать супругу. Было уже далеко за полночь, но на кухне ярко горел свет, на столе ждала чашка тёплого чая, а за столом – моя благоверная. Я позабыл все те слова, которые готовил для предстоящего разговора, но ей, похоже совершенно не нужны были мои объяснения. Она покосилась на свободное место, кивнула и устало улыбнулась:
– Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы думать, будто бы не прочитаю обо всём в завтрашней газете. Пей чай, иначе заболеешь.
Я подтвердил её догадку, облегчённо выдохнул и сел напротив. Она долго наблюдала за тем, как я обжигаюсь, дую на чай и переливаю его в блюдце, а затем тих сказала:
– Что ж, в этом доме скоро станет на одного ребёнка больше.
Я не сразу понял, смысл её слов, но только что отпустившее меня беспокойство вернулось и начало давить с новой силой. Надеясь, что она не заметит печать опустошения на моём лице, я натянуто улыбнулся. Но она не обманула – она знала меня слишком хорошо:
– Так, давай выкладывай. Что случилось?
Я сбивчиво объяснил, «что нет смерти без меня»; что никогда раньше так не хотел оставить по себе мифологию, а не биографии; что буду вызывать воспоминания, а не напоминания; что не позволю этому ребёнку превратиться ни в себя, ни в своего отца и что не переживу, если с ней что-то случится.
Она внимательно выслушала меня, прижала к груди, потрепала по мокрым волосам:
– Ох, солнце, когда-нибудь я научусь тебя понимать. Давай ты поспишь, а утром я позвоню и скажу, Краузе, что ты заболел.
Искренне Ваш,
Продавец свободы
Kummerspeck или Бекон печали
Краузе не обратил внимания на моё воодушевление, принял статью из протянутых рук и бегло просмотрел первый абзац. В тот момент его лицо напоминало печатную машинку: каждый раз, когда глаза возвращались к началу строки, брови опускались всё ниже. Потянувшись за штампом, он одёрнул руки и позволил листам упасть на стол. Я невольно привстал и вытянул шею. Моя верхняя губа дрогнула:
– Как «отказано»? Почему «отказано»? Вы же даже не прочли. Какие правки мне…
– Причём здесь правки? Вы понятия не имеете, что за люди замешаны в этом деле.
Наблюдая, как, закинув ногу на ногу, редактор нервно подбрасывает туфлю на носке, я скрестил руки на груди.