Как атеист я никогда не видел большой разницы между человеком и животным. Но в тот момент обоих я мог прировнять разве что к камню. Они стали для в лучшем случае ориентирами, в стандартном – декорациями. Я дошёл до состояния полного и абсолютного цинизма. Никогда до и никогда после я так болезненно не ощущал себя рептилией. У меня не было ни личности, ни эмоций, только глухая жажда жизни и пустые блестящие глаза.
Эту последнюю часть своего путешествия я не помню совсем.
– Ну что, как погулял? – насмешливо спросила она и даже не обернулась, когда в замке прокрутился ключ.
Я ничего не ответил, только швырнул рюкзак в угол и поплёлся в спальню. Сил на то, чтобы раздеться или нажать на выключатель у меня не осталось, и я рухнул на кровать. Только когда на тело опустилось одеяло, я ощутил настоящий, нестерпимый холод. Я лежал и трясся, стараясь не думать о произошедшем, представляя, что ничего не было.
Минут через десять голос телевизионного диктора смолк. Я зажмурился, и сквозь сомкнутые веки наблюдал, как она, вздыхая, подходит всё ближе и тёплой ладонью касается моего лба.
Я втянул ртом воздух, с трудом подавляя желание заплакать. Всё то время, пока я боролся со стихией, она сидела на тёплой кухне и пила кофе. Она предпочла остаться дома и никогда не узнает о том, до какого состояния может докатиться человек. До сих пор не понимаю, стоит ли мне ей завидовать или же жалеть.
Она выключила свет, накрыла моё бренное тело пледом из гостиной, снова вернув его в мир людей. Тогда я не подозревал, как долго буду восстанавливаться и снова привыкать к тепличным условиям жизни изнеженного человека, но точно понимал, что люблю её. Возможно, она хотела моей смерти чуть меньше, чем я предполагал, а, возможно, это ощущение пройдёт к утру.
Искренне Ваш,
Продавец свободы
Torschlusspanik или Боязнь закрывающихся ворот
Последний звонок пробил набат по моей школьной жизни, и без малейшего сожаления я наконец разрубил сдавливающий шею гордиев узел. Продравшийся сквозь тернии родительского дома в опостылевшей глуши, бедный, как мне тогда казалось, студент, я был твёрдо настроен снимать квартиру, обеспечивая одиночество, которого так страстно желал семнадцать лет.
Однако не прошло и года, а реальность уже крепко приложила меня по затылку осознанием факта, что я так и не перешёл на самоокупаемость. У меня оставался только один выход – потерять гордость и найти в себе силы кинуть монетку в телефон-автомат. Звонить родителям меня заставляло чувство долга и осознание их смертности. Делать это изредка – чувство собственного достоинства. Но теперь их место заняло кое-что посильнее – чувство голода. Воевать нужно, если всё хорошо, и, когда бесцветный голос в трубке повторил формальный вопрос о моих финансах, я прикусил язык и принял помощь.
Однако время шло и, каждый месяц получая одну и ту же сумму, денег из почтового отделения я уносил всё меньше. Сначала ситуация меня не особо тревожила, и по-настоящему я ощутил ветер перемен и мурашки на коже, лишь когда новеньких хрустящих банкнот в моём кошельке стало больше, чем старых засаленных купюр. И даже тогда, не сильно расстроившись, я продолжал лукавить перед самим собой.
Я был непростительно юн, и жизнь в общежитии, какие бы слухи до меня не доходили, всё ещё представлялась вечным карнавалом. Думая, что крепко стою на ногах, я переступил порог комнаты и убедился в обратном. Я вдруг осознал, почему все оконные ручки выдавались только под расписку и почувствовал, как засвербело в носу. Не найдя на полу ничего, кроме четырёх кроватей, чьих-то ботинок и использованных ушных палочек, я пожалел, что променял отчий дом на этот протез цивилизованности. Жалкое зрелище, должно быть, представляло тогда моё лицо, отрезвлённое плевком судьбы. Но и на этот раз пришлось подчиниться и приспособиться. Кое-как приведя комнату в порядок, мы с соседями приступили к выживанию.
Ещё во время нашей первой встречи я заметил, какими потухшими выглядели их глаза, но сам прочувствовал сходное душевное состояние только когда денег перестало хватать даже на кофе из столовой. Настал день, когда пришлось прогнуться ещё ниже: кусты подметали землю, а я – улицу. Если раньше я был уверен, что учёба поглощает всё мой время и силы, то сейчас их отнимала ещё и работа. Мы брались за такую, о существовании которой раньше даже и не догадывались. Один из моих соседей чистил скелеты динозавров от пыли, другой – нырял в пруд за мячиками для гольфа. Наша староста занималась техническим контролем шариковых ручек и, списывая очередную партию, распродавала нам за бесценок. Что касается меня, то приходилось в две смены обваливать мытую картошку в грязи, чтобы бабушки не боялись «покупать своё, родное, натуральное».