— Нужно вынести ваше решение. Оправдать или наказать преступника!
Двенадцать рук по очереди потянулось к корзинке. Билл на секунду застыл от изумления. Еще несколько минут назад ему было все равно, что случится с ним, но голосование принимало такой оборот, что Ангел выпрямился на своем стуле.
Волнение захлестнуло Симонию. Она, конечно, не имела права принимать участия в голосовании, кусала губы и сжимала кулаки до побеления костяшек, молясь о том, чтобы вынесенный приговор был справедлив и не слишком жесток. С учетом всех тех слов Давида и с расчетом на то, что у Апостолов все-таки было хоть какое-то сострадание и понимание, ей оставалось лишь верить в лучшее. Проделка Вильгельма считалась действительно вещью сурово наказуемой, но ведь вся ситуация повернулась совершенно по-другому после этого, Совет должен был это понимать!
Напряжение, царившее в зале, достигло апогея и давило на барабанные перепонки. Словно в замедленной съемке мать Билла смотрела, как множество рук взлетает в воздух… Черный камень… Белый камень, за ним еще один белый… Два черных камня… Белый, затем снова черный, затем снова белый. Снова черный и снова белый. Черный. Одиннадцать рук, и Симония сосчитала, что черных камней ровно на один больше. Она подняла на брата большие глаза. Из всех Апостолов только он не продемонстрировал свой выбор. Дыхание ее замерло где-то. Судьба Вильгельма зависела теперь только от решения Верховного Апостола, таково было правило — он обязан голосовать последним. Камушки были вынуты из корзины заранее, и она стояла теперь посредине стола, пустая наполовину. Давид не мог принять своего решения, просто пересчитав камни, его выбор уже был сделан заранее и зажат в кулаке, который он держал сжатым.
Симония ощутила, что щеки ее пылают. Почему-то она не сомневалась в выборе своего брата, особенно после слов, которые она от него услышала. Но он тянул с тем, чтобы раскрыть карты, не оборачиваясь больше ни на свою сестру ни на племянника.
А затем медленно он поднял руку и бросил на стол свой жребий, который блеснул светлым отблеском в лучах струящегося в Зале солнечного света.
Камень был белый.
Симония выдохнула и резко уронила голову в ладони. Невероятное облегчение накатило на нее волной, смывая все сомнения и страхи. Уголок ее рта пополз вверх, и в голове почему-то мелькнула мысль, что чудеса, похоже, все-таки случаются. В конце всей этой истории Давид решил прекратить бессмысленную и глупую войну против своего племянника. Может быть, он, наконец, простил Билла. Может быть, сделал это из жалости. Может, поддался психологическому давлению... Но факт оставался фактом, не смотря ни на что, он решил пойти в его защиту. Симония знала правило — в случае, когда голоса разделяются, то единственное, что влияло на исход ситуации, был именно последний поднятый камень. Именно определял всеобщий выбор. И выбор был светлым.
Это значило, наказание вынесут в мягкой форме. Зал зашумел.
— Вильгельм, выбор сделан. Посему, разреши тебе зачитать твой приговор…
Ни единый мускул не дрогнул на лице младшего Ангела. Билл, казалось, вообще не видел того, что происходило вокруг, он сидел, уставившись в одну точку в конце зала, лишь уголком глаза замечая какое-то шевеление слева от себя.
В Зале Небесной Канцелярии снова воцарилась гробовая тишина.
Давид надел смешное позолоченное пенсне и, водрузив его себе на нос, раскатал длинный свиток, возлагая его на кафедру.
— С учетом разделившихся поровну результатов голосования, теперь, когда ты все же оправдал себя, я, как верховный Апостол, принимаю свое решение.
Симония сжала кулаки.
— За свою провинность ты приговариваешься к вечному пребыванию на территории Рая, а также столетию исправительных работ. Приговор намного более мягкий, чем следовало бы, и все же, ты пострадал за правое дело. Учитывая твое, гм... нестабильное состояние, мы предложим тебе любую посильную помощь перед тем, как ты отправишься делать свои дела, — Давид строго и устало поднял глаза на присутствующих, — но тебе необходимо явиться ко мне для разъяснения и получения списка дел, как только тебе станет лучше. Твой приговор вступает в силу немедленно и обсуждению более не подлежит. Пленника можно увести.
Он повернулся, перевел глаза на племянника.
Лицо Вильгельма отражало ровно столько же эмоций, как если бы ему сказали, что через пять минут его ждут во дворике возле виселицы, где для него уже приготовлена уютная, славная петелька. Он опустился обратно в кресло и закрыл лицо руками.
Ну вот и все. Конец. Дядя не отпустил его. Было глупо надеяться.
В тишине помещения прокатился удивленный вздох. И затем, как будто взрыв сокрушил стены Дворца. В зале началось что-то немыслимое, заговорили все и сразу, Артемий и Димитрий тут же вступили в жаркий спор по поводу справедливости окончательного выбора, они оба ринулись к Давиду, наперебой пытаясь переубедить его и дать понять, что выбор был сделан неправильно. Павел откинулся на спинку стула, бросив заинтересованный взгляд на Исакия и Якова, которые подняли черные камни и сидели теперь с такими лицами, будто бы их прилюдно оскорбили и смертельно унизили. Йоанн молча встал и прошелся по залу, бросая взгляды на Вильгельма и подумывая, стоит ли подходить к нему сейчас за тем, чтобы поздравить его — все-таки он достойно держался все это время, этого было не отнять. Только вот выглядел юный Ангел неважно, совершенно ни одной эмоции не отражалось в его лице, и Йоанн решил, что не нужно сейчас беспокоить его. Ему явно было не до этого.
Симония, уже не обращая внимания ни на кого, снова бросилась к своему сыну на шею.
— Мальчик мой, я так счастлива за тебя!
— Я тоже счастлив, мама… — каменный и ничего не выражающий голос Билла тонул в овациях и криках тех Апостолов, которые поднимали белые камни. Все остальные предпочли гордо отодвинуть свои стулья и начали потягиваться прочь из зала, неодобрительно косясь через плечо на верховного Апостола.
— Простите, приговор после вынесения решения обжаловать уже нельзя, вы знаете, таковы правила, — Давид устало посмотрел поверх голов на Артемия и Димитрия, которые орали ему что-то про полнейший произвол и потакание преступным элементам. Морщась от их криков, как от зубной боли, позвенел в специальный колокольчик.
— Ну что ж, на этой радостной ноте, пожалуй, я объявляю заседание закрытым.
Давид, наконец, повернулся и глянул на племянника. Билл, безжизненно смотрел прямо перед собой, но когда почувствовал на себе взгляд дяди, на один единственный редкий момент все-таки вынырнул из транса и ответил на него. В лице Давида отражалось смешанное выражение — усталости и облегчения от того, что все это наконец кончилось. А еще в его взгляде сквозило… понимание? На какую-то короткую секундочку оно мелькнуло в его глазах, Билл видел это смешанное чувство, которое, впрочем, тут же исчезло, потому что Давид отвернулся и склонился над своими свитками.
Верховный Апостол и сам не мог сказать, что подтолкнуло его принять именно такое решение. Все-таки он не мог не признать, как бы это ни было неприятно ему — Симония оказалась права. Биллу сильно досталось во всей этой истории, в которой он впервые сделал столько правильных вещей, сколько, возможно, не делал за всю свою жизнь.
Апостол украдкой посмотрел через плечо на свою рыжеволосую сестру. Ее взгляд все так же был прикован к сыну. Сердце матери обливалось кровью при виде этой безнадежно мертвой оболочки, единственного, что осталось от ее мальчика. В глазах у него будто бы угасал какой-то невидимый огонек, а его боль ощущалась почти физически. Симония хотела бы помочь Биллу, но не знала, как ей сделать это. К сожалению, правила были правилами, и их приходилось соблюдать.