— А он, можно подумать, человеческое, — буркнул Отто. — Зануда, каких свет не видывал! Заставил меня трижды переписывать одну из задач…
Отто погрустнел и с ненавистью уставился на сосиску, лежащую на его тарелке.
— И правильно, — поддакнул Готтфрид и почти кожей ощутил на себе удивленный взгляд Алоиза. — А что? — он развел руками. — Пока учишься, важно привыкать к правильному оформлению. Иначе потом ни в жисть не запомнишь, что и куда.
— Слушай его, — покивал Алоиз. — Это он из своего опыта. Чтобы ты ошибок не повторял!
Готтфрид сделал вид, что поглощен едой.
— А как вам, фройляйн Агнета, новые обязанности? — учтиво поинтересовался Алоиз.
Агнета смущенно улыбнулась, а Готтфрид отметил про себя, что Алоиз в своем репертуаре — обратился к девушке по-граждански, не по-партийному.
— Прекрасно, херр оберайнзацляйтер! — просияла Агнета. — Очень интересно! Раньше мне никогда не приходилось самостоятельно расписывать планы исследований, только следовать чужим. Конечно, я несколько переживаю… Пусть у меня прекрасные материалы…
— Не переживайте, — улыбнулся Готтфрид. — Вы всегда можете прийти ко мне с любым вопросом. На то мы и одна команда.
— И я могу? — тут же вклинился Отто.
— Можешь, — легко согласился Готтфрид. — Однако, если мне не изменяет память, я лично подписывал, что твой куратор — оберберайтсшафтсляйтер Айзенбаум. Так что ходи к нему. Но если что-то неясно, то я всегда открыт для обсуждений.
— Готтфрид, — подала голос Агнета. — Скажите, пожалуйста, если я закончу раньше с архивными документами…
— Конечно, приходите, как будете готовы.
— И я хотела попросить… — она прикусила губу. — Вы позволите взять еще раз материалы от исследовательской группы из Верденбрюка? Я не законспектировала их, а, кажется, они опираются отчасти на исследования, проведенные еще до Катастрофы.
— Разумеется, — кивнул Готтфрид.
— Вживаешься в роль руководителя, — съязвил Алоиз, когда на обратном пути они направились за частью инструментов, оставшихся в шкафчике Алоиза.
— Вживаюсь, — неожиданно миролюбиво отозвался Готтфрид. — Вот что прикажешь с этим птенцом делать? Я ведь… — он тяжело вздохнул. — Я ведь полночи про этого Айзенбаума думал. Ну, что ты мне вчера сказал.
— Я даже не знаю, что тебе и сказать, дружище, — Алоиз нахмурился. — Раз уж тебе Айзенбаум по ночам покоя не дает…
— Слушай, мочи нет, ты можешь говорить серьезно? — Готтфрид потер затылок.
— Могу, — согласился Алоиз. — Сходи к парикмахеру. Оброс страшно, руководитель, называется.
— Я тебе про Айзенбаума, а ты мне про мою стрижку! — вспылил Готтфрид.
Алоиз сжал пальцами переносицу и остановился:
— Да ничего не делать. Ты все правильно сказал этому Отто: у него есть куратор, пусть через него и решает все вопросы. Айзенбаум и так зуб на тебя точит, если ты еще и его менторские навыки поставишь под вопрос…
— Да не собираюсь я ничего ставить под вопрос! Меня он не устраивал в тесном сотрудничестве со мной, понимаешь? Агнета…
— Кстати, об Агнете, — перебил его Алоиз. — Ты как-то умерь пыл. Слухи про вас уже поползли. Дескать, ты и махнул ее с Айзенбаумом местами по личным мотивам.
— Глупость какая, — пробормотал Готтфрид. — По личным… Разве может быть место личным мотивам на работе?
Он уже приготовился, что Алоиз опять припомнит фотокарточки, однако тот на удивление смолчал и остался серьезным.
— Это ты понимаешь, — горько проговорил он. — Не все придерживаются таких же принципов. И судят по себе. Это я к чему… Ты поаккуратнее, Готтфрид.
— Да а что я могу сделать? — он пожал плечами. — Только работать. Люди все равно будут болтать разное.
— Будут, — согласился Алоиз. — А ты держи в порядке отчеты. Их в любой момент могут проверить. К тебе теперь повышенное внимание.
— А когда было иначе? — усмехнулся Готтфрид. — Я, знаешь ли, привык. И к особенному отношению, и к повышенному вниманию. Жаль, не женскому.
Остаток рабочего дня не принес особенных сюрпризов: все шло по плану и даже слегка опережало его, что не могло не радовать Готтфрида — значит, он поставил реальные сроки. А сообщать начальству о перевыполнении плана всегда приятно. Айзенбаум исправно провел сверку реактивов и под конец дня принес Готтфриду соответствующий акт.
Им с Алоизом снова без проблем подписали удлинение рабочего дня на три часа: Готтфрид отчитался, что работа идет согласно плану, однако одна из гипотез требует дополнительной проверки, и на выяснение некоторых деталей для пересборки контура нужно дополнительное время.
Когда они остались в лаборатории одни, Готтфрид снова направился в радбокс и вынул заветный дневник из кофра.
— Пломба обтрепалась, — недовольно заметил он. — Надо что-то с этим делать, Алоиз. Иначе нас прихватят за зад. И не отвертимся.
— Такой бумаги у меня в избытке. А вот печать будем переводить.
— Ты же сможешь? — недоверчиво спросил Готтфрид.
— Обижаешь! — возмутился Алоиз. — Такой навык не пропьешь, хотя, фюрер свидетель, я старался.
— Завтра?
— Так точно, — постановил Алоиз. — А пока давай читать дальше.
Дальше снова шли рассуждения о рецептуре антирадина в зависимости от изотопного состава. Судя по всему, Веберн и Айзенбаум-старшие немало копий переломали в спорах, но факт оставался фактом: достаточно обширный эксперимент, несмотря на все старания, поставить так и не удалось. Готтфрид ощутил какой-то трепет от прикосновения к таким тайнам и от того, что, похоже, они оказались невероятными везунчиками, что вообще выжили: то ли им попался правильный вариант антирадина, то ли что-то еще… Память услужливо подкидывала блеклые, точно со старой кинопленки картины: одни похороны, вторые… Многие ушли тогда, после Катастрофы. Кто-то раньше, кто-то позже. Кто-то скоропостижно и легко, кто-то — в жестоких мучениях, отвоевывая у смерти каждое мгновение в тяжелых боях.
Готтфрид посмотрел на Алоиза: как же им все-таки повезло. Может, потому, что они были детьми? Мальчишками, которым море по колено…
Он вспомнил, как вскоре после Катастрофы ушла его мать — заболела и сгорела в одночасье. За два месяца от веселой и жизнерадостной женщины осталась бледная тень. Анна-Мария Веберн почти перестала есть и пить, похудела и высохла, в последнюю неделю промучилась животом и рвотой, а потом не проснулась. Врач тогда сказал, что у нее совершенно переменились ткани желудка и соседних органов — рак сожрал их, не оставив шанса, в общем-то, еще совсем молодой женщине.
Мать Алоиза ушла позже и болела дольше. Готтфрид, тогда уже сирота, живший в одном из первых Воспитательных Центров и член Фюрерюгенда, периодически наведывался в гости к другу и стыдливо прятал глаза, когда приходилось заходить в комнату к его матери и помочь покормить ее или что похуже. Сиделка фрау Берг, дурно говорившая по-немецки остарбайтерин Ирина, приглядывала еще за несколькими больными женщинами, жившими, а точнее, доживавшими на той же улице. А Алоиз очень любил мать и не хотел дожидаться, пока Ирина сможет подсобить его матери.
Тогда же друзья научились ставить уколы с опиумом, а когда фрау Берг однажды перестала дышать, разделили последнюю дозу между собой, и потом даже подумывали достать еще, но задача оказалась чересчур сложной. И теперь Готтфрид очень радовался тогдашней, казалось бы, неудаче.
Да. Им чертовски повезло.
— Интересно, он пишет еще о чем-то, кроме антирадина? — голос Алоиза выдернул Готтфрида из вязкой пелены воспоминаний. — Эй, ты о чем задумался?
— Да так, — отмахнулся Готтфрид. — Неважно. Не знаю. Будем читать дальше — выясним.
— Давай посмотрим? — предложил Алоиз.
— Нет уж. Давай читать по порядку, — возразил Готтфрид.
— Что-то я тебя не узнаю, — протянул Алоиз.
Готтфрид и сам не понимал, что на него нашло. Но ему казалось, что эти страницы нужно листать постепенно, от первой до последней, не нарушая порядка, который теперь виделся ему священным.