— Видит фюрер, я бы предпочел, чтобы мне вовсе не приходилось говорить этих слов. Но я вынужден поднять и эти вопросы. Вопросы о недопустимом поведении в рядах нашей славной Партии! К сожалению, за минувшую неделю было совершено несколько вопиющих нарушений распорядка. Итак… — он обратился к бумагам, в которых, по всей видимости, были пофамильные списки. — Я попрошу подняться сюда…
У Готтфрида засосало под ложечкой и снова вспотели ладони. Его разносили на партсобраниях трижды, первые два раза — когда он был желторотым студентом. Всякий раз это было ужасно унизительно. Он вообще не понимал, ради чего проштрафившихся вызывают на всеобщее осмеяние, ведь всегда можно надавать по шапке и в другой обстановке. Но не ему было решать — Партия сказала “надо”… Готтфрид не ощущал на этот раз себя в опасности, но поймал себя на мысли, что каждый раз, когда начиналась эта неотъемлемая часть собрания, ему становилось не по себе.
— Рудольфа Баумана, Эриха Грубера и Освальда Ланге!
Готтфрид выдохнул. Он совершенно не слушал, за что распекали этих бедолаг. Порой ему очень хотелось включиться в происходящее и поддаться стадному чувству, перенять настроение остальных и впустить в свое сердце неодобрение, осуждение и присоединиться к почти священному акту коллективного порицания, но он из какого-то совершенно удивительного чувства противоречия не позволял себе этого.
— Держись, друг, — Алоиз пихнул его локтем. — Да не станем хулить товарищей за человеческие проявления!
Готтфрид кивнул. Это была их с Алоизом тайна. После первого же разноса — на двоих — они находили определенный спортивный интерес в этом маленьком внутреннем бунте. Впрочем, никто из них, конечно же, не собирался идти наперекор Партии.
Хоффнер тем временем прекратил распекать бедолаг и принялся выкрикивать новые фамилии.
— Что-то нарушителей много, — покачал головой Алоиз. — Я уже хочу покинуть это негостеприимное место.
— Терпи, — едва заметно пожал плечами Готтфрид.
— Готтфрида Веберна и Алоиза Берга! — голос политрука обрушился на них сверху, точно снежная лавина.
Будто громом пораженные, они поднялись и на ватных ногах потащились к трибуне.
— Совершенно не хотелось бы озвучивать то, какими подвигами отметили себя сотрудники Научного и Инженерного Отделов оберайнзацляйтер Алоиз Берг и арбайтсляйтер Готтфрид Веберн! Однако, целью нашего блока является не что иное, как попытка достучаться до совести всякого члена Партии, который оступился и повел себя недостойно. Для того, чтобы, разумеется, помочь вернуться на путь, достойный гражданина Арийской Империи!
Готтфрид физически ощущал тяжесть сотен, а быть может, и тысяч глаз. Его осуждали все. И его, и его лучшего друга.
— Итак, Берг и Веберн. Вы продемонстрировали вопиюще безнравственное поведение! В середине рабочей недели злоупотребив алкоголем в одном из сомнительных заведений, вы завели контакты с беспартийными. Вы позволили себе опорочить образ члена Партии, дали беспартийным основания полагать, что партийцы пьют шнапс, точно воду, доходя до совершенно свинского состояния! Вы имели наглость после этого явиться на работу, а после употреблять алкоголь на рабочем месте, еще и написав заявление на сверхурочные часы!
Алоиз и Готтфрид переглянулись. Употребление коньяка с кофе в умеренных количествах не возбранялось, и чтобы получить такую выволочку на работе, нужно было напиться вдрызг, желательно, с самого утра и устроить форменный дебош. Уж Алоиз это знал совершенно точно — из личного опыта. Но на сей раз ничем подобным не пахло. Выходило, что кто-то возвел на них форменный — почти — поклеп.
— Готтфрид Веберн! — политруку было явно мало. — Ваше поведение в экспедиции под руководством оберайнзацляйтера Штайнбреннера также недостойно арийского, — Готтфриду показалось, что Хоффнер скривился, — ученого! Прямое неоднократное нарушение техники безопасности! Подумать только! И вы — ученый Арийской Империи!
Готтфрид почувствовал, что у него мокрые не только руки — кажется, рубашку можно было выжимать.
— Также имеются свидетельства, что вы склонны смешивать работу с личной жизнью. Арбайтсляйтер Веберн, вы должны помнить, что подобное недопустимо! Член Партии и арийский ученый должен быть нелицеприятен! Слышите!
По толпе прокатился ропот. Если к пьянству относились довольно снисходительно, пока оно не перерастало в длительные запои, то нарушение техники безопасности было чуть более серьезным проступком. А вот пристрастность в работе порицалась и осуждалась. Готтфрид бы не удивился, если бы теперь половина из его шапочных знакомых предпочла бы пройти мимо него, якобы не заметив, лишь бы не подавать ему руки.
— Оберайнзацляйтер Берг, вы свободны. Арбайтсляйтер Веберн, в связи с тяжестью и комплексностью ваших проступков, вы лишаетесь завтра выходного дня и с восьми утра до семнадцати часов принимаете участие в общественно-полезных работах по наведению порядка в… — политрук сделал паузу. — В Медицинском экспериментальном отсеке.
Готтфрид тяжело вздохнул — это была одна из самых гадких и грязных работ, какую ему когда-либо поручали. Частенько на подобные работы отряжали скелетов из трудовых лагерей, студентов младших курсов и совсем проштрафившихся партийцев постарше. Но никогда на его памяти никто из начальников подразделений, даже мелких, не получал такого наказания. Был бы его чин хоть немногим повыше, его бы ни за что туда не отправили.
— Вы свободны, Веберн. Ах да, приведите в порядок ваш внешний вид. Вы руководите подразделением и должны во всем соответствовать!
Политрук продолжил что-то говорить, но Готтфрид не слушал. На ватных ногах он шел к своему месту. Кровь стучала в висках, шумела в ушах, бросилась в лицо, горели даже кончики ушей. Все смотрели на него, на его неаккуратную стрижку, и наверняка думали, что он — пьяница, кутила и дебошир. Еще и склонный к адюльтерам прямо на работе. Руководитель подразделения, имеющий звание арбайтсляйтера. Получивший наряд в Медэксперотсек. Кажется, ниже падать было некуда.
Он заметил торжествующий взгляд Штайнбреннера и разозлился. С экспедицией было понятно: на него донес Штайнбреннер, который сам же и вынудил его нарушить технику безопасности! А вот с якобы пьянством на рабочем месте… Может, Вальтрауд проговорилась мужу? Может, они с Алоизом забыли вымыть кружки? Но этого Вальтрауд точно не могла знать… Да и кружки они, кажется, мыли… Или все-таки нет?
Он погрузился в пучину своих невеселых мыслей до того, что пропустил многоголосый крик “Хайль фюрер!” и получил ощутимый тычок в спину от Алоиза:
— Чего молчишь? Эй, да на тебе лица нет!
— Потерял, — буркнул Готтфрид. — С остатками совести пропил.
Они протискивались сквозь слишком узкие для такой толпы двери конференц-зала.
— Знаешь что, ты это… Нос не вешай… — дернул его за рукав Алоиз.
Готтфрид почувствовал легкий озноб. Насквозь мокрая рубашка противно липла к спине, и оставалось надеяться, что хотя бы на кителе не проступили темные круги под мышками.
— Да ну тебя… — Готтфрид стиснул зубы.
Очень хотелось разбить в кровавую кашу самодовольную рожу Штайнбреннера. Так, чтобы под кулаками хрустели кости, лопалась тонкая белая кожа, а сам Штайнбреннер в какой-то момент начал просить его перестать, а потом и вовсе бы заткнулся. Желательно, на веки вечные.
— Готтфрид, — Алоиз схватил его за плечо и как следует встряхнул. — Ну бывает. Что теперь? Ну напились. Не мы единственные. Ну нарушил технику безопасности… Тоже не единственный. Личное? Ерунда. Все, кто увидит результаты работы твоей группы, поймут, что это брехня! Ну попротираешь денек кровь и блевотину…
— Да плевать на блевотину! — огрызнулся Готтфрид. — Я здесь только три недели, а такой послужной список! А Агнета? Она-то вообще не виновата ни в чем…
Готтфрид представил себе, как будут смотреть на нее, и ему стало невыносимо стыдно.
— Агнета должна была с самого начала думать, что в физике ей делать нечего, — отрезал Алоиз. — Шла бы в учительницы, секретарши или, на худой конец, врачи…