У Готтфрида засосало под ложечкой — идти к Малеру не хотелось. Он вообще считал, что хауптберайхсляйтеру досталась на редкость неподходящая фамилия — ну какой из него художник? Сущий формалист! Но тут уж ничего не попишешь — работа она и есть работа, поэтому, поправив узел галстука и удостоверившись, что на его сапогах ни пылинки, Готтфрид направился прямиком к Малеру.
В светлой приемной на секретарском месте сидела Вальтрауд Штайнбреннер. Высокая, с молочно-белой кожей, светлыми волосами и большими голубыми глазами, она была под стать мужу и Готтфриду напоминала самую настоящую валькирию. Хотя кто ее знает, эту Вальтрауд — Штайнбреннер-то был хитер, как лис, может, и правда выковырял откуда-то натуральную валькирию. До Великой Катастрофы его отец ездил по разным экспедициям и сына с собой брал. Мало ли…
Готтфрид посмотрел на Вальтрауд и в очередной раз с удивлением отметил, что тонкий едва заметный фигурный шрам на левом виске вовсе не портил ее, а только усиливал какое-то совершенно мифологическое сходство: он напоминал какую-то руну или витиеватый тайный символ.
— Арбайтсляйтер Веберн? — она подняла голубые глазищи от бумаг и улыбнулась. Готтфрид залюбовался аккуратной родинкой над верхней губой. — Я доложу хауптберайхсляйтеру Малеру, что вы пришли. Вы пока присядьте. Чай, кофе, какао?
— Нет-нет, благодарю, хауптберайтсшафтсляйтерин Штайнбреннер, — Готтфрид опустился в светлое кресло и натянуто улыбнулся. Судя по званию, это он должен был предлагать ей кофе. И бегать в кондитерскую за булочками. — Не стоит беспокоиться.
Она кивнула и скрылась за тяжелой дверью кабинета Малера. Готтфрид проводил ее взглядом — в серо-голубой форме, оттеняющей цвет глаз, она казалась еще красивее. Ну и в целом была поприятнее своего ангелоподобного муженька и, вроде бы, даже не смотрела на Готтфрида сверху вниз, хотя чисто физически это бы ей вполне удалось.
Пока Готтфрид предавался думам о том, что проклятому Штайнбреннеру совершенно зря так повезло с женой, дверь кабинета скрипнула и Вальтрауд снова появилась на пороге.
— Арбайтсляйтер Веберн, прошу, проходите. Хауптберайхсляйтер Малер ожидает вас, — она снова приветливо улыбнулась, а когда Готтфрид прошел мимо нее, тихо добавила: — И уже давно…
— Доброго утра, Фридляйн, — на усатом лице хауптберайхсляйтера играла лучезарнейшая из возможных улыбок — Готтфриду сразу подумалось, что это не к добру. Как и то, что Малер назвал его самым отвратительнейшим из сокращений его имени. — Садитесь, садитесь. Вы и так опоздали, не тратьте еще больше моего времени.
Готтфрид прошел и сел. Он чувствовал, как все в этом кабинете давит на него: и белые стены, и чересчур высокий потолок со старомодной лепниной — таких изысков не было ни в домах, ни в рабочих кабинетах с самых времен Великой Катастрофы. Малер смотрел на него осуждающе, и у Готтфрида снова вспотели ладони. Ему показалось, что его осуждало все вокруг — и дверь, резную ручку которой он, должно быть, отпустил недостаточно плавно, и чертова лепнина, которую он счел неуместной, и даже кресло, в котором он сидел. И, конечно, взиравший со стены фюрер. Уж фюрер-то его точно осуждал. И за темные волосы — спасибо, хотя бы прямые! — и за крупные карие глаза, и за невысокий рост — даже Вальтрауд Штайнбреннер была выше его на целую голову… Что уж говорить об очередном опоздании.
— Кстати, о времени, — Малер побарабанил пальцами по столу. — Чтобы сегодня к вечеру у меня была объяснительная.
— Но, херр хауптберайхсляйтер, — возразил было Готтфрид, — вы можете проверить записи с телекамер. Я прибыл вовремя.
— И что же вас так задержало? — сардонически проговорил Малер, переплетая узловатые пальцы.
— Кто, херр хауптберайхсляйтер, — проговорил Готтфрид. — Кто, не что. Оберайнзацляйтер Штайнбреннер.
Малер остался безучастен. Готтфрид был готов поспорить с кем угодно на что угодно, что теперь его объяснительная никому не понадобится: Малер слишком любил Штайнбреннера, чтобы подвергать того риску наказания. Впрочем, в глазах Готтфрида они стоили друг друга — тупые партийные шавки. Солдафоны. Никакого творческого подхода.
— Готтфрид, — наконец продолжил Малер. — Я позвал тебя не просто так. Как ты понимаешь, восстановление Арийской Империи — дело многих десятилетий. Благодаря мудрой политике фюрера и Партии нам удалось завершить прошлую семилетку за четыре с половиной года…
Готтфрид покивал и погрузился в собственные раздумья. Ему было всего девять, когда грянула Великая Катастрофа. И Великое Обнуление — потому что в просвещенном обществе не могло быть такого никчемного бога. А если он никчемный — к чему считать годы от его мифического рождения? Богом для них был фюрер, сколько Готтфрид осознавал себя. Ему было всего девять. Почему же он так плохо помнил все, что было до? Теперь слова Малера про семилетку воскресили в его сознании давно позабытые уроки истории и газеты, которые он тайком таскал у матери и деда еще в Мюнхене. Было что-то такое, то ли про шестилетку, то ли про пятилетку за четыре… Только вот он никак не мог вспомнить, где.
— …Теперь. Готтфрид, ты слушаешь меня? — Малер прищурился.
— Так точно, херр хауптберайхсляйтер!
Малер усмехнулся, но продолжил:
— В общем, на окраине современного Берлина, где теперь строят новый Арийский Воспитательный Центр для самых маленьких граждан Арийской Империи, при разборе завалов обнаружили различные химикаты. Возможно, там остались какие-то записи, документация… В общем, вы с Бергом разберетесь. Операцией командует оберайнзацляйтер Штайнбреннер. Он же по этому поводу задержал тебя утром, верно? — Малер приветливо улыбнулся и даже расцепил руки, демонстрируя открытые ладони.
— Так точно, — отрапортовал Готтфрид. Ужасно хотелось сказать, что все было не так, но он нашел в себе силы и подавил неуместный порыв. Чай, уже далеко не мальчик.
— Зайдите к Штайнбреннеру, Готтфрид, — по-отечески тепло проговорил Малер. — Определите сроки и фронт работ, — он махнул рукой, давая понять, что аудиенция окончена. — А, Готтфрид, — окликнул Малер, когда тот уже положил ладонь на резную дверную ручку. — То, что я говорил про объяснительную… — он пожевал сухие губы. — Забудьте.
*
— Штайнбреннер шкажал, шеводня, — пережевывая плохо вымоченное и от того жесткое сублимированное мясо, пробормотал Готтфрид.
— Дерьмово, — Алоиз со стуком поставил стакан с компотом на пластиковый стол.
— Угу, — согласился Готтфрид. — Внизу. Без должной подготовки. Во второй половине дня. Я так и не понял, они хотя бы дозиметристов к нам снарядят?
— Что, не хочешь умереть молодым? — съязвил Алоиз.
— Да что мне будет, — Готтфрид наконец пережевал и проглотил мясо. — Я Великую Катастрофу пережил. И ты. Удивительно, что мы сами в темноте не светимся.