— Мария, послушай меня, — он сделал шаг к ней, она отвернулась и уставилась в окно.
— Я не желаю тебя слушать.
— Мария, это Партия! Мне не нужна эта женщина, это только лишь долг, понимаешь? Я мог бы и вовсе тебе не рассказывать, — он подошел ближе и тронул ее за плечо. — Но предпочел быть честным.
— К черту такой долг! — горячо проговорила она, повернулась и вцепилась в лацканы его кителя. — Откажись! Чего тебе стоит? Скажи, что у тебя уже есть женщина!
— Я не могу, пойми меня! — он перехватил ее за запястья и принялся целовать ее руки, ее пальцы.
— Разве могут они тебя контролировать? Разве могут они стать частью тебя?
— Мария, это мой долг перед Империей, ничего больше. Чтобы ребенок был здоровым. Сотрудники этого Центра… Врачи, биологи — в общем, я точно не знаю… Они объясняли, как подбирают родителей. Это не несет в себе ничего личного!
— Вас скрещивают, как собак, — выплюнула она. — Нет! Как коров! А вы и рады, точно стадо телят! С вас снимут кожу — а вы и рады, ведь это на благо Партии! Неужели ты сделаешь все, что они тебе скажут?
— Не говори таких ужасных вещей! — воскликнул Готтфрид. — Что ты такое говоришь! Замолчи!
— Не кричи на меня! — Мария вырвалась и скрестила руки на груди.
Готтфрид почувствовал, как у него потеют руки. Будь Мария партийной, ему бы немедленно стоило донести на нее. Но Мария не была партийной, она с самого начала была вынесена за скобки этого уравнения, по ее собственному признанию — выброшена на обочину жизни. Конечно, Готтфрид и так мог донести на нее, и ее бы отправили в трудовой лагерь или куда там отправляли непартийных — он толком не знал. Но это вроде бы не считалось неотъемлемой частью его гражданского долга, заботиться надлежало о партийных товарищах. Конечно, если бы она отравляла своими речами разум кого-то из партийных… Но она отравляла только лишь его собственный разум.
— Мария, я люблю тебя, — Готтфрид сделал шаг ей навстречу, она не шелохнулась.
— Не смей ко мне прикасаться, — процедила она, глядя куда-то мимо него.
Готтфрид не послушал — ему отчаянно хотелось заключить ее в объятия, вдохнуть запах ее волос, заснуть, ощущая рядом тепло ее тела, проснуться от нежных прикосновений. Все происходящее теперь казалось ему чудовищной ошибкой, недоразумением. Должно быть, Мария просто не так поняла его. Теперь он все ей объяснит, и все будет как прежде.
Жгучая боль пронзила половину его лица — ту, на которой расцветал бланш, перед глазами полыхнуло. В голове зашумело, и в следующий же миг он обнаружил, как прижимает Марию к стене.
— Давай. Ударь, — прошипела она, глядя куда-то сквозь него. — Посильнее.
Готтфрид выругался и почти бегом направился прочь — прочь из комнаты, прочь из “Цветка Эдельвейса”, прочь с этого уровня.
========== Глава 17 ==========
Готтфрид проснулся в холодном поту — в очередной раз. Теперь ему снились телята, маршировавшие под “Песню Хорста Весселя”(1). Под бой барабанов, обитых телячьей же кожей, освежеванные, они шли стройными рядами и смотрели на Готтфрида: все, как один, глазами Агнеты.
Он твердо решил, что под каким угодно предлогом попросит переселить его в другое жилье. Пусть оно будет менее просторным, пусть туалет будет на этаже, но оставаться в этой квартире он больше не собирался. А пока вопрос будут решать, попросится к Алоизу. Да и если все пойдет по плану, завтрашнюю ночь и еще несколько он все равно проведет у Агнеты.
Алоиз и правда ждал его на посадочной площадке у дома, наглаженный, свежий и отдохнувший.
— Неважно выглядишь, — отметил он. — Что-то произошло?
— Алоиз, можно, я у тебя пару ночей перекантуюсь? — выпалил Готтфрид.
— А то не так с твоей квартирой?
— Ересь всякая снится, — неохотно признался Готтфрид. — С детства толком снов не видел, а тут как ни останусь — одни кошмары.
— А у Марии?
— Туда я не вернусь.
— Что произошло? — Алоиз нахмурился.
— Ты был прав, — Готтфрид вздохнул. — Она выставила меня взашей.
Он решил умолчать о том, что она при этом говорила. Одно дело — напраслина на него, и совсем иное — хула на Партию.
— Э-э-э нет, брат! — рассмеялся Алоиз. — Зуб даю, она примет тебя обратно. Перебесится — и примет. Главное, дай ей понять, что не позабыл ее. Сегодня же вечером поезжай к ней! Наверняка она и сама по тебе уже скучает.
— Нет, Алоиз, — Готтфрид покачал головой. — Я, кажется, напугал ее вчера.
— Дружище, ну что ты, в самом деле! Она обижена, она злится. Позлится — и перестанет! Покажи ей, что она тебе нужна, ну!
— Не знаю, — Готтфрид решил не продолжать тему. — Давай лучше возьмем сверхурочку и почитаем дневник?
— Посмотрим, как с остальными делами будет, — уклончиво ответил Алоиз. — Что до квартиры — можешь переночевать у меня, но кому-то придется спать на полу, у меня даже дивана нет. И кровать совсем узкая.
Они вышли на парковочную площадку. Туда-сюда сновали сотрудники, где-то поодаль хромал Штайнбреннер — кажется, он на сей раз их попросту не заметил. У проходной Готтфрид задержался, однако постовой не сказал ему ни полслова.
— Простите, для меня не оставляли почты? — уточнил он.
— Арбайтсляйтер Веберн? — уточнил постовой. — Сейчас посмотрю.
Почты не оказалось.
— Не переживай, — подбодрил его Алоиз. — Просто твой вопрос — сущая безделица! Может, он это вообще просто так тогда сказал, а сейчас им все равно, откуда ты знаешь про зараженных! Ты, в конце концов, ученый!
Стоило Готтфриду войти в кабинет, как тут же затрезвонил телефон.
— Готтфрид, зайдите сейчас же ко мне! — вещала трубка голосом Адлера. — Я кое-что вам расскажу и покажу. Вам понравится!
Адлер выглядел так, словно не спал уже как минимум вторую ночь кряду: бледный, осунувшийся, с запавшими глазами, в которых играл лихорадочный блеск.
— Помните образец номер один-восемь-восемь?
— Беременное четверней существо? — Готтфрид не помнил номера, но счел, что Адлеру незачем посвящать его в судьбу других образцов.
— Он самый! — покивал Адлер. — Дети родились. И это чрезвычайно интересно!
— Мне писать еще одну подписку, которой мне любой сотрудник гестапо предложит потом подтереться? — спросил Готтфрид и, увидев, как изменилось лицо Адлера, пожалел, что высказался так резко. — Простите, если это звучало невежливо, — тут же оправдался он. — Не хочу никому проблем.
— Бросьте, — отмахнулся Адлер, но Готтфриду показалось, что блеск его глаз немного потух. — Вы ученый, вам будет интересно! Как хорошо, когда есть с кем поговорить о подобном.
— Ваша медсестра, Ильзе, кажется. Она тоже очень заинтересованная.
— Луизе, — поправил Адлер. — А толку? Мы уже давно наблюдаем ее, есть три кандидата к ней в партнеры. Отправится в ЦАМ, там ей не до науки будет.
Готтфрид вспомнил Агнету и вздохнул. Он никогда бы раньше не подумал, что решение Партии может вот так запросто отравить жизнь сразу троим.
— Так вам интересно? Или я зря занимаю ваше время? — Адлер раздраженно воззрился на Готтфрида.
— Интересно, — кивнул тот, сам толком не понимая, говорит он правду или просто старается не обидеть Адлера.
— Родилось два мальчика и две девочки. Точнее, два мальчика и одна девочка — последний ребенок умер из-за преждевременной отслойки плаценты, потом застрял в родовых путях… В общем, нам это неинтересно, как и вторая девочка — у них обеих при идентичном генотипе была одинаковая степень заражения, средняя. А вот мальчики представляют научный интерес. Они тоже однояйцевые, но один из них заражен так сильно, что больше напоминает не ребенка, а кусок мяса… Зато второй… — Адлер выдержал паузу, выудил из портсигара последнюю папиросу и закурил. — Второй… Он показал чудеса выживаемости! Мало того, он оказался самым крупным — почти как нормальный доношенный ребенок при одноплодной беременности, целых два килограмма триста восемьдесят грамм! Так у него ни малейшего признака заражения, гипоксии или каких либо патологий! Даже по шкале Нойманна десять из десяти!(2) Представляете, Готтфрид, десять! Это и при одноплодной-то беременности редкость!