Он вышел, хлопнув дверью.
— Мало того, что тупой идиот, так еще и невоспитанный, — отметил Алоиз.
— Он не идиот, — вздохнул Готтфрид, опускаясь в кресло.
— А что, он разве прав? Может, ты еще и придерживаешься антипартийных взглядов?
— Может, и придерживаюсь, — пожал плечами Готтфрид. — Ну посуди сам — эксперименты на людях. Непартийные, лишенные будущего. Справедливо?
— Ты, верно, шутишь, — неуверенно проговорил Алоиз, садясь напротив. — Ты не заболел? Или на тебя так ссора с Марией подействовала?
— Конечно, шучу, — печально отозвался Готтфрид. — Не могу же я говорить такое всерьез.
Он разозлился на себя. В последнее время он чаще и чаще думал в подобном ключе, а теперь, когда выдалась возможность поговорить об этом с Алоизом, он совершенно позорно пошел на попятную. Даже если бы Алоиз его сдал, пожалуй, это было бы верно. Пожил бы месяцок на перевоспитании, в конце концов, наверняка там вовсе не страшно. А все ужасы, которые об этом распространяют, распространяют враги Партии. Ведь им совсем невыгодно, чтобы оступившиеся возвращались в строй. Готтфрид вспомнил телят из своего сна и потряс головой, чтобы прогнать наваждение.
— Ты что-нибудь понял? — спросил он у Алоиза. — Где?..
— Не знаю, — Алоиз поджал губы. — Но у меня две версии: либо под тебя кто-то копает и хочет подставить, либо у тебя завелся ангел-хранитель.
— Кто?
— Ну, это я в переносном смысле, конечно, — улыбнулся Алоиз. — Моя мать так мне в детстве говорила. Так-то мы давно выросли и знаем, что сами по себе только вши заводятся. Но посуди сам — этой проблемы сейчас нет, ты можешь спокойно работать дальше!
— Ага, — усмехнулся Готтфрид. — Пока этот дневник не выплывет в столе у, например, начальника гестапо? Или где-нибудь еще?
— Мы ничего не можем с этим сделать, — развел руками Алоиз. — Значит, продолжаем работать на благо Империи!
*
— Прекрати ломать голову над тем, куда делся дневник, — в очередной раз ворчал Алоиз, намазывая паштет на хлеб. — Ты все равно не узнаешь, пока он где-то не выплывет.
— Ну давай подумаем, — не сдавался Готтфрид. Он сидел на казенном стуле в квартире Алоиза, поджав под себя одну ногу и отбивал по столу ритм какой-то засевшей в голове песенки, только вот какой, никак не мог вспомнить.
— Из тех, кто как-то раз спас нам задницы, можно вспомнить Тило.
— Мерзкий таракашка, — Готтфрид дернул головой.
— Мерзкий, не мерзкий, а, если бы не он, нам бы с тобой смерть избавлением показалась бы.
— Да уж, — вынужденно согласился Готтфрид. — Еще этот антирадин.
— Какой антирадин? — встрепенулся Алоиз. — Уж не этот ли? — он открыл кухонный шкафчик и изъял оттуда завернутые в лабораторную бумагу дозы приснопамятного порошка.
— Ты забрал его? — неверяще вытаращился Готтфрид. — Это ты забрал его?
— Я понимаю вопросы с первого раза, незачем повторять, — фыркнул Алоиз. — Ну я, я. Ты взял мою сумку, а я порошки прихватил, ты ж их на столе оставил. А потом мы закрутились. Я сам только сегодня вспомнил, когда эти орлы нашу лабораторию вверх дном перевернули!
Готтфрид вытер рукавом внезапно проступившую испарину со лба.
— Ф-фу-у-у, — протянул он. — Знаешь, я бы сейчас напился. Но мне нельзя.
— Нельзя, — согласился Алоиз. — Лучше бы ты к Марии съездил. Привез бы ей цветов. Она наверняка ждет.
— Да не ждет она, — махнул рукой Готтфрид. — И толку ехать? Еще раз объясняться, что я не могу? Ехать надо, когда Адлер разрешит.
— О, прогресс! — Алоиз сунул Готтфриду под нос тарелку с бутербродами. — Ты хотя бы сам признал, что ехать надо. Давай, жри. Тебе скоро понадобится много сил, — он заговорщически подмигнул.
— Ну да, еще пара таких визитов гестапо… — Готтфрид потер затылок. — Но дневник надо найти.
— Надо! Я и не говорил, что не надо! Просто не сейчас. Отвлекись! Порадуйся, что его у тебя не нашли!
Готтфрид принялся без аппетита жевать бутерброды. Хлеб казался каким-то резиновым, паштет — бумажным. Все бы исправила добрая кружка пива, а еще лучше — парочка. Но пива ему было нельзя.
— Я же останусь сегодня у тебя?
— Оставайся, — махнул рукой Алоиз. — Только надо посмотреть, может, все же разместимся на кровати-то. Полы тут жуть холодные.
— Да разместимся, — Готтфрид покивал. — Не вахтами же спать, ну…
— Только у меня подушка одна, — Алоиз встал из-за стола и подошел к шкафу. — Давай вот как — ты ее забирай, а я себе полотенец под голову подложу. Как раз вчера забрал из прачечной. И одеяло одно. Но вон, пара пледов есть. Не пропадем! На вот тебе еще пижаму, тоже только из прачечной забрал.
Готтфрид дожевал бутерброды и тоже подошел к шкафу, перехватил выданную Алоизом пижаму и возразил:
— Не, давай полотенца мне, а сам бери подушку. Я и так тебе тут на голову свалился, — он покачал головой. — Кстати… Как вчера вечер-то прошел?
— Нет, ты тут гость, так что подушку тебе, — безапелляционно заявил Алоиз. — А вчера… Да хорошо все. У нее множество интересных идей, у Биргит-то.
— И как ей с Келлер работается? — не удержался Готтфрид, вспомнив дородную фрау.
— Ну… — Алоиз потер подбородок. — Знаешь… Она считает Келлер слишком деспотичной. И догматичной.
— А какой ей еще быть-то? — изумился Готтфрид. — С учетом того, где она работает.
— Вот как раз-таки с учетом того, где она работает. Помнишь Аннику? А Пауля?
Готтфрид прекрасно помнил и Аннику, и Пауля. Аннику, правда, по большей части, по выдающейся заднице. А вот Пауль работал в Мюнхене, на местном радио. Был одним из ярых пропагандистов. А потом угодил в Центр перевоспитания. Что с ним стало дальше, Готтфрид знать попросту не мог — их перевели в Берлин.
— Так вот, — продолжил Алоиз, — самый большой процент антипартийных настроений зарождается как раз среди идеологов. Интересно, почему?
— Не нашего ума это дело, — скривился Готтфрид. Он не хотел продолжать этот разговор: того и гляди, вернется мыслями к Марии. И к зараженным. И к тому образцу, номер которого опять позабыл, потому что, похоже, в мыслях уже начал считать его — ее! — за человека.
— Тут ты, конечно, прав, — Алоиз кинул полотенца и пледы на кровать. — А что этот Тило? Ты все — мерзкий-мерзкий. Ну, он, конечно, не самый приятный человек, да и говорит неудобные вещи. Но что-то ты совсем на него взъелся.
— Уже неважно, — буркнул Готтфрид и отвернулся. Образ Марии снова всплыл перед его внутренним взором. — Ты-то в “Эдельвейсе” больше не был?
— Да нет, когда? — Алоиз пожал плечами. — Да и потом, что мне там делать? Пялиться на Штайнбреннера?
Готтфрид решил не отвечать: можно было, конечно, припомнить другу его переживания за судьбу Магдалины, но не теперь, когда тот наконец стал отвлекаться от этой сумасшедшей девицы на что-то еще.
— Вот и отлично, — кивнул он. — Давай, что ли, как окончится моя повинность, найдем какой другой бар, а?
— Погоди-ка, — Алоиз испытующе посмотрел на друга. — А Мария?
— Попробую к ней съездить, — вздохнул Готтфрид. — Не захочет она меня знать — так и ладно.
Алоиз одобрительно похлопал его по плечу и принялся переодеваться в пижаму. Готтфрид тут же последовал его примеру. По правде говоря, он снова покривил душой — пожалуй, он многое бы отдал, чтобы все-таки быть вместе с Марией. Но теперь ему не хотелось ни выслушивать поучений от Алоиза, ни еще больше бередить рану.
Засыпать не хотелось — Готтфрид поймал себя на страхе перед очередным ночным кошмаром. Но, с другой стороны, он был в совершенно ином месте, которое казалось ему уютнее собственной квартиры, и пусть и в тесноте, но не в обиде. В конце концов, с ним был лучший друг. Конечно, будить его в случае чего Готтфрид вряд ли стал бы — он давно не ребенок. Но присутствие Алоиза подбадривало.
— Надеюсь, ты не лягаешься во сне, — заявил Алоиз, натягивая плед на подбородок и свешивая одну ногу с кровати.
— Я надеюсь, ты тоже, — ответил Готтфрид. — А то мне еще второго бланша для симметрии не хватало.
— Говорят, симметрия — признак красоты, — протянул Алоиз. — Уверен, что тебе не надо?