Было еще кое-что, что лежало тяжким грузом. Повестка в гестапо так и не пришла, хотя этот Фукс совершенно определенно сказал ему, что его всенепременно вызовут. Причем сказал дважды. Готтфрид уже успел перебрать в уме все свои возможные и невозможные преступления. Самым страшным, по его мнению, по-прежнему оставался дневник. И Готтфрид уже устал гадать, известно ли гестапо хоть что-то об этом.
— Опять на меня сегодня свалишься? — уточнил Алоиз после партсобрания.
— Угу, — кивнул Готтфрид. — А вот завтра не знаю. Попробую после выполнения этого долга, будь он неладен, — Готтфрид скривился и тяжело вздохнул. — Попробую к Марии заглянуть. Цветов ей принесу. Фруктов.
— Ты вот что… Если покупать будешь завтра днем — занеси ко мне? А то Агнета увидит. Нехорошо.
— Да черт с ней, — отмахнулся Готтфрид. — Это ужас, а не женщина! Холоднокровное! И ядовитое!
— Ну, обижать-то ее все равно не надо. Наверное, — предположил Алоиз. — Если меня не будет, я квартиру закрывать не буду. Ключи в замке внутри оставлю.
— К Биргит? — Готтфрид подмигнул.
— К ней тоже, — покивал Алоиз. — У нее там жутко интересный проект, если выгорит — покажу. Ну и я… В “Эдельвейс” хотел зайти.
— Удачи, — Готтфрид решил ничего не говорить: хочет Алоиз страдать, ну и пожалуйста.
— И тебе с Марией удачи. Но, я надеюсь, мы еще обсудим, что и как. Как завершишь — пойдем и напьемся. Расскажешь мне про эту холоднокровную и ядовитую.
— Я напьюсь и забуду, как страшный сон!
*
И пятничный, и субботний вечера прошли липко, душно и тягомотно. Агнета больше не закатывала истерик, не оскорбляла его, но Готтфриду порой казалось, что он делит постель с мертвой рептилией: она не сжимала его в тугих кольцах, только недвижно лежала, холодная и равнодушная, а вместо нежной девичьей кожи ее покрывала твердая чешуя. Впрочем, в остальное время она стала оттаивать и уже обсуждала с Готтфридом рабочие вопросы и почти согласилась “как-нибудь потом, когда это все закончится” рассказать о том, как она все-таки попала в его лабораторию.
Алоиз отсутствовал почти все время — Готтфрид увидел его только субботним утром, когда тот на бегу запихивал в себя бутерброды и растворимый кофе. Он что-то невнятное пробурчал, покидал в очередную сумку кучу каких-то инструментов, проводков и запчастей и побежал дальше.
Субботним днем Готтфрид отправился в один из центральных магазинов верхних ярусов, купил букет белых лилий и корзинку апельсинов — яблоки в прошлый раз оказались омерзительно кислыми. Ему хотелось найти еще что-то, что-то особенное, что сказало бы о его чувствах к ней, но он никак не видел ничего подходящего. Партийные женщины практически не носили украшений, разве что обручальные кольца и ужасно скучные серьги, может, и было что-то еще, но Готтфрид толком не помнил. В любом случае, здесь для Марии он не нашел ничего, а соваться на нижние уровни попросту не решился.
После визита к Агнете, который они перенесли на более раннее время, чтобы освободить друг другу вечер, Готтфрид почти бегом направился к Алоизу за апельсинами и лилиями. Друга по-прежнему дома не было. Готтфрид ощутил, что чудовищно волнуется. Он вытащил из алоизовского шкафа свежую белую рубашку и смену белья, позаимствовал у друга полотенце и направился в душ.
Готтфрид понятия не имел, примет ли его Мария или снова с позором выставит прочь, но решил, что Алоиз прав — попытаться стоило. Он покачал головой, глядя на ставший трехцветным бланш, и понадеялся, что Мария, даже если надумает распускать руки, не попадет снова по больному месту.
В “Эдельвейсе” было шумно. Мария пела со сцены что-то медленное и проникновенное; она выглядела, как, впрочем, и всегда, просто великолепно. Готтфрид отметил, что в это время она уже обычно уходила со сцены и подсаживалась к ним. Он решил подождать, благо нашелся небольшой уютный столик неподалеку от сцены. Народа было довольно много: в дальнем углу сидела Келлер в окружении нескольких партийных молодых людей и что-то им вдохновенно вещала; еще несколько шумных компаний явно весело и с пользой проводили субботний вечер: пиво, шнапс и водка лились рекой. Готтфрид осмотрелся повнимательнее. Ни Алоиза, ни Штайнбреннера в баре не было. На удивление, не было и Магдалины. Или он просто ее не заметил?
— Чего желаете? — к нему подошла официантка, он точно не помнил, как ее звали, то ли Каталина, то ли Катарина.
— А вы не подскажете, где Магдалина? — с улыбкой спросил Готтфрид.
— Она сегодня не работает, — спешно ответила официантка и отвела взгляд. — Ей что-то передать?
— Нет, благодарю. Просто я хотел убедиться, что она в порядке. Принесите мне, пожалуйста, содовой. И… У вас сегодня есть мясо?
— Есть, — она расплылась в улыбке. — Свежее, с капустой. Будете?
Готтфрид вспомнил, что когда они только попали сюда впервые — будто бы целую жизнь тому назад — здесь тоже подавали мясо с капустой. И оно было чудно вкусным.
— С удовольствием! И принесите, пожалуйста, вазу для цветов, — он кивнул на лилии.
— Конечно!
Официантка удалилась, а Мария допела свою песню, бросила на него быстрый взгляд и, как показалось Готтфриду, изменилась в лице. А после сошла со сцены и спешно направилась на лестницу. Не дожидаясь своего заказа Готтфрид, прихватил цветы и апельсины, почти бегом проследовал за ней. Нагнать ее удалось на лестнице. Он ухватил ее за локоть:
— Мария! Подожди, пожалуйста!
— Уходи, — она даже не обернулась.
— Мария… Хотя бы выслушай меня! Давай поднимемся, хочешь, я не стану заходить к тебе, просто поднимемся в коридор…
— Чтобы нас все услышали? — она продолжала стоять спиной. — Уходи. Нам не о чем говорить.
— Нет, есть! — заупрямился Готтфрид. — Выслушай меня! Если и после этого ты скажешь мне уйти… Я…
Он не знал, что сказать — врать ему отчаянно не хотелось.
— Пойдем, — она кивнула. — Но это в последний раз.
Он на ватных ногах шел следом. Мария, так ни разу не обернувшись, отперла ключом дверь и пропустила его вперед. Он обернулся в надежде встретить ее взгляд, но она смотрела куда-то в сторону.
— Мария… Это тебе, — он протянул ей цветы и корзинку апельсинов.
На ее лице промелькнуло что-то вроде улыбки, но тут же исчезло так быстро, что Готтфрид подумал, что ему почудилось.
— Благодарю. Это лишнее, Готтфрид. Но цветы красивые, — она положила его подарки на стол.
— Мария, я был с тобой груб. Прости меня! — он подался к ней и осторожно взял ее ладони в свои руки. — Мария, я люблю тебя. Да, я партийный, да, моя жизнь принадлежит им! У меня есть гражданский долг, но он не имеет ничего общего с моими чувствами! Мое сердце… Оно твое, Мария!
Она не отняла рук. Только опустила голову, и в ярком свете люстры Готтфрид увидел две мокрые дорожки на ее щеках.
— Не плачь, Мария! — он осторожно обнял ее, думая о том, что за последние дни с него довольно женских слез.
Она не оттолкнула его. Напротив — обняла так крепко, то Готтфрид удивился, откуда столько сил в столь хрупкой на вид девушке.
— Мой, — выдохнула она, обвила его шею руками и страстно поцеловала. — Мой…
Готтфрид двигался в исступлении, любовная лихорадка сжигала его изнутри и подгоняла с каждым ударом сердца. Мария двигалась в такт, шептала ему на ухо что-то, что он толком не мог разобрать — он сам превратился в блаженство; и не было ни слов, ни времени, ни тревог. Он наслаждался каждым мгновением, он тонул в ее тепле.
— Не уходи, — прошептала она сквозь слезы, все еще дрожащая всем телом, блуждая по его коже нежными руками.
— Я не уйду, — проговорил он, прижимая ее к себе.
========== Глава 19 ==========
Готтфрид проснулся от холода. Марии рядом не было. Подумав, не было ли все произошедшее сладким сном, дурманом, он огляделся. Сквозь темноту проступали очертания комнаты, по потолку ползли отблески фар. Он встал с кровати, в надежде посмотреть, не вышла ли Мария в коридор, нащупал белье, как услышал за дверью шаги и голоса. Повинуясь любопытству, он оглядел стол — по счастью, там стояло два пустых стакана. Тут же подхватив один, Готтфрид снова приник к двери.