— Здесь камеры, Штайнбреннер, — покачал головой Готтфрид. — Далеко не все руководство разделяет твое мнение относительно меня.
— О, смотри-ка! Фридляйн! Мою фамилию выучил! Поверь мне, червь дерьмоглазый, — он оскалился, — мне здесь можно все. Был бы ты невиновен — не попал бы сюда. Впрочем… Оставлю-ка я вас. Может, поговорите с подружкой, — он кивнул на лежащую без движения Магдалину. — А, я забыл предупредить. Говорить она уже толком не может! Но ее показания записаны. Могу и видеофиксацию по доброте душевной подкинуть. Это уж повеселее партийной порнографии, верно?
Едва за Штайнбреннером с лязгом захлопнулась дверь, Мария нетвердой походкой направилась к Магдалине. Готтфрид с трудом поднялся на ноги, но подойти не решался.
— Господи… Что за кошмар… Бедная девочка! Он не человек! — Мария разрыдалась. — Готтфрид! Что нам делать?!
— Мы вряд ли ей поможем, — Готтфрид покачал головой. — Мы говорили, что он…
— Но чтобы настолько… — Мария заламывала скованные руки, слезы потекли по опухшему лицу. — Что сделать? Как сделать, чтобы… Чтобы ей больше… не было… — Мария всхлипнула.
— Как убить? — Готтфрид посмотрел на нее. — Тут тебе виднее. Я никогда ничего подобного не делал. Да и здесь камеры.
— Нас осудят за милосердие? — Мария подняла на него мокрое от слез и крови лицо. — У вас не Партия! Я всегда знала… Но чтобы так… Это не должно было существовать, господи, никогда не должно было существовать! Это должны были выжечь каленым железом! — она упала на колени и принялась бить браслетами наручников по каменному полу.
— Стой, руки разобьешь! — крикнул Готтфрид.
Она не слышала.
Готтфрид опустился перед ней на колени, стараясь не смотреть на Магдалину.
— Готтфрид, — Мария затихла и подняла голову. — Давай свернем ей шею. Это не очень сложно.
— Я не могу…
— А дать ей умирать вот так — можешь?
Они подползли к Магдалине. Она дышала поверхностно, с хрипами, присвистом и бульканьем. Ее порванные губы шевелились. Глаза, воспаленные, пересохшие — открытые — смотрели с невыразимой болью.
— Она что-то пытается сказать, Готтфрид!
Они вглядывались в ее губы и слушали хрип, пока Мария не воскликнула:
— Простите? Магдалина, ты просишь прощения?
Та едва заметно кивнула.
— Готтфрид… Она просит прощения! У нас… Этот говнюк… Он… — Мария задохнулась в рыданиях.
— Девочка моя… Ты нас прости… Прости…
Мария устроила израненное лицо Магдалины между предплечьями с упором на браслеты наручников.
— Готтфрид… Удержи ее плечи. Сильнее. Ляг на нее. Скорее…
Его рвало. Он не мог остановиться — казалось, в нем и желчи-то больше не осталось. В голове все отдавался эхом ужасный хруст. Готтфрид не знал, что сказать. Не знал, что делать. Он знал — Штайнбреннер вернется. И их с Марией будет ждать такая же, если не худшая участь, как Магдалину.
— Они списали меня со счетов, — прохрипел он. — Слышала Штайнбреннера? Им уже все равно.
— Но ты невиновен! — возразила Мария.
— Невиновен.
Готтфрид едва подавил желание рассказать ей все: и про дневник отца, и про антирадин, и про существо. Но вовремя осекся — камеры взирали на них сверху равнодушно, но были готовы зафиксировать каждое слово.
— Они прицепились к тому, что я сказал зараженным. Что у меня есть рецепт антирадина. Но у меня его нет! Я не биохимик. Я им сказал это тогда, чтобы они отстали. Чтобы отпустили. А ни о каком Сверхчеловеке… Адлер! — ахнул Готтфрид, на сей раз совершенно искренне. — Адлер! Он говорил о ребенке из четверни! Но ни о каком Сверхчеловеке. Он, конечно, что-то говорил про адаптации.
Мария прижалась к нему и погладила по руке:
— А по остальным вопросам?
Готтфрид надеялся, что она понимает его игру. И охотно продолжил:
— Дозиметристы обнаружили повышенный уровень радиации. Не знаю. Вот уж не представляю. И ведь мою лабораторию обыскивали, и тоже ничего не нашли! Хотя реактивы пропали.
— А кто еще там работал?
— Хорошие надежные люди, — твердо проговорил Готтфрид. — И потом, никто не оставался позже меня. Точнее, нас с Алоизом.
Последнее было слишком легко проверить. Поэтому стоило говорить как можно более честно.
— Тебя точно никто не мог подставить?
— Точно.
Готтфрид подумал было про Айзенбаума, но ни за что не стал бы называть его фамилию. Во-первых, он не пожелал бы никому попасть в это проклятое место. Разве что Штайнбреннеру. Во-вторых, покажи он на Айзенбаума, у того появится формальный повод сказать, что Готтфрид свел его в могилу так же, как Фридрих Веберн Людвига Айзенбаума. А Готтфрид отчаянно не хотел давать Айзенбауму-младшему такой повод.
Дверь скрипнула, и Готтфрид почувствовал, как всем телом вздрогнула Мария. Он пытался унять пробравшую его дрожь — если это вернулся Штайнбреннер, то очень скоро его молчание лопнет, словно мыльный пузырь. Но это оказался Фукс.
— Я вызову к вам врача, — он кивнул на Марию. — Веберн, вам обязательно было до этого доводить? Вот вас осмотрят, я вернусь, и расскажете все без утайки. Или вы ничего не вспомнили? — Фукс подозрительно уставился на Готтфрида.
— Не то чтобы вспомнил, — осторожно начал тот, подбирая слова. — Вы спрашивали меня о проекте “Сверхчеловек”. Дело в том, что я не соотнес название с обрывочными данными, которые у меня, оказывается, были.
— Я вернусь, и мы продолжим, — серьезно кивнул Фукс. — Я надеюсь, у вас действительно появилось искреннее желание сотрудничать с Партией, а не вредить ей, Веберн.
Готтфрид едва не задохнулся от возмущения, но сдержал порыв.
— Что до вас, фройляйн, — Фукс улыбнулся, но улыбка его показалась Готтфриду насквозь фальшивой. — Расскажите все о том, что вы сделали и по чьей указке. Очевидно же, что вы в этой игре — только пешка. И вашу жизнь охотно бы разменяли. Помогите нам раскрыть заговор. Станете не преступницей, а уважаемым человеком. Может, вас даже примут в Партию!
— Я не хочу, — тихо, но твердо проговорила Мария, когда Фукс ушел. — Неужели он и правда думает, что я захочу стать частью системы, которая творит такое? — она указала рукой в сторону тела Магдалины.
Готтфрид не стал туда смотреть — его пугали ее, казалось, всевидящие мертвые глаза.
— Сдай их, — уверенно предложил Готтфрид, обнимая ее. — Расскажи все. Ты же только выполняла ее заказы! Сдай им Вальтрауд!
Мария вздрогнула и повела плечами, пытаясь высвободиться из объятий Готтфрида.
— Знаешь, если выбирать между ними и Партией, я бы выбрала их, — прошептала она.
— Они были готовы убить тебя, — напомнил он, про себя проклиная все — если их прослушивали, Мария своими руками рыла себе могилу.
— А что ваша Партия сделала с Магдалиной? — вскричала Мария и схватилась за голову. — Ох…
Готтфрид подхватил ее, встал и помог лечь на кушетку.
— Очень больно? — он встал на колени перед ней и погладил по плечу.
— Тошнит. — прошептала она. — Воды хочу.
— Сейчас придет врач. Попросим воды.
Он отвернулся. Проклятая слежка, проклятые застенки, проклятый Штайнбреннер! Если бы не он и его скотство, Готтфрид бы обязательно уговорил Марию все рассказать! Их бы отпустили. Точнее, ее — у него еще оставался дневник. Готтфрид потер затылок — Фукс обещал Марии амнистию, если ее сведения помогут. А ведь ее обвиняли в убийстве гестаповца! Неужели его не отпустят, если он сам все расскажет про этот дневник?
Ему отчаянно хотелось верить в справедливость и великодушие Партии, но страшный взгляд мертвых глаз Магдалины служил молчаливым напоминанием о том, как легко эта система перемелет в своих чудовищных жерновах любого. Даже невиновного.
Врачом оказался сухопарый мужчина неопределенного возраста с невыразительными блеклыми глазами. Он осмотрел камеру и кивнул на распростертое мертвое тело:
— Это вы ее добили?
Готтфрид опустил голову. В голосе врача ему послышалось нечто, похожее то ли на возмущение, то ли на обвинение.