— Великолепно. Чрезвычайно энергичные щенята! Носятся по всему дому, устраивают беспорядок даже тогда, когда хотят прибраться, борются и дерутся, по меньшей мере, несколько раз в день, едят более или менее непрерывно, безостановочно болтают, терзают меня вопросами, большей частью все разом, а затем обвиняют меня в том, что одного я люблю больше, чем другого, если на один вопрос я отвечаю раньше, чем на другой. Уж скорее бы каникулы!
— Это еще почему? — подозрительно спрашивает он. — Ты же не любишь каникулы! И лето — единственное время, когда ты можешь вернуться на работу на полный день.
— Меня умиляет, как все понимают возвращение на работу! Как будто дети — это не работа! — взвиваюсь я. — Да работать гораздо легче, чем заниматься детьми!
— Вот и Джон Макинрой так считает. Я читал его интервью. Он сказал, что играть в финале Уимблдона легче, чем присматривать за собственными детьми. Матери убиваются по разным поводам гораздо чаще, чем все остальные, исключая пожилых католичек.
— Фактически чувство материнства и комплекс вины так переплетены, что невозможно определить, где кончается одно и начинается другое. Чувство вины просто становится второй натурой. Хотя с тех пор, как я оставила работу, в том месте, где должна быть вина, — вакуум, требующий заполнения.
Брат обращается со мной как с одним из своих пациентов, мягко задавая вопросы в виде все более уменьшающихся кругов, до тех пор, пока предмет, за который он хочет взяться, не окажется наконец в фокусе. Но он забывает, что я когда-то была журналистом и провела много времени, наблюдая, как политические деятели увиливают от трудных вопросов.
— Так или иначе, я запланировала множество дел, — говорю я. — Я должна поехать в Дорсет погостить у подруги, потом съездить к маме и папе, и мы собираемся в Италию.
— Что это за подруга в Дорсете? Я встречал ее?
— Ты подразумеваешь, спал ли ты с ней? Ответ на оба вопроса — «нет». Это одна мама из нашей школы. И жена любовника Эммы.
— Звучит запутанно.
— Такая уж ситуация. Моя подруга Изобэль знает, что у ее мужа есть любовница, и она близка к тому, чтобы вычислить Эмму, но Эмма не хочет, чтобы я что-либо рассказывала до тех пор, пока она не выпутается из своих отношений с Гаем, — объясняю я. — А процесс выпутывания тянется дольше, чем я предполагала.
Я думаю об Изобэль. Я редко сталкивалась с кем-то, кто столь уверенно выстраивал бы свою жизнь. За все время, что я знаю ее, она никогда не выказывала в этом ни малейшего сомнения. И все же ее муж провел прошлый год, систематически подрывая эти устои, так что все здание грозило обрушиться на нее. Интересно, что ей удастся спасти?
— А как твоя пылкая любовь? — спрашивает Марк, заказывая еще пива и одновременно проверяя сообщения на своем мобильном телефоне. Он один из немногих мужчин, которых я знаю, кто может действительно делать два дела сразу. — Ты не упоминала о нем целую вечность. Я бы сказал — своим отсутствием он бросается в глаза.
— Это очень в духе Джонатана Росса — так задавать вопрос. Куда девалась твоя хитрость? — Я еще надеюсь изменить направление беседы.
— Ты уклоняешься.
— С ним все отлично. Мы больше почти не разговариваем.
— Почему же?
— Потеряли интерес друг к другу, полагаю, — кратко отвечаю я. — Как ты наслаждаешься безбрачием? Жизнь в одиночку не для тебя.
— Люси, я не верю, что вы однажды проснулись и нашли друг друга непривлекательными. Такое возможно только в том случае, если не было никакой декларации о намерениях.
— На самом деле я не хочу говорить об этом. — Я поднимаюсь.
— Ты спала с ним, да? У тебя такое задумчивое выражение лица…
Это возмутительная провокация! И я попадаю в западню.
— Мы были на вечеринке. И там было небольшое недоразумение. Мы даже не целовались, но я решила, что нам следует держаться подальше друг от друга. Думаю, я вела себя совершенно безупречно.
— Ты рассказала Тому? Если нет, то у меня останутся сомнения.
— Здесь нечего рассказывать, — сопротивляюсь я.
— Если тут нечего рассказывать, тогда почему ты так уклончива в своих ответах?
— Потому что это требует большой концентрации. Стараться избегать думать о ком-то — достаточно мучительно.
— Нет ничего успокаивающего в том, чтобы находиться в состоянии постоянного вожделения! — заключает Марк.
Подходит Эмма.
— Не собираетесь ли вы присоединиться к нам? — улыбаясь, спрашивает она. — Или вы хотите провести остаток вечера, посвятив его семейным делам?
Мы возвращаемся к столику и садимся. Кэти и Марк обмениваются понимающими улыбками. Я убеждена, что она привлекла его к этому, чтобы проверить правдивость моего отчета о состоянии дел с Робертом Басом. Однако я не сержусь, ибо знаю — оба они принимают мои проблемы близко к сердцу. Эта мысль меня утешает.
Эмма задает Марку вопросы о его работе.
— Тебе всегда нравятся твои пациенты?
— Я сейчас меньше занимаюсь наблюдением за пациентами, но когда практиковал, обычно находил, что у каждого есть подкупающие черты. На самом деле интересно то, что определенные группы пациентов вызывают больший интерес, чем другие.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну… определенные психопатологии создают общность индивидуальных особенностей, — поясняет он. — И некоторые из этих особенностей более привлекательны, чем другие. Страдающие анорексией, например, часто склонны к лести. Больные, страдающие навязчивым неврозом, очень непреклонные, и они всегда приводят в порядок мой рабочий стол.
— А кого ты любишь больше всего? — подключается к разговору Кэти.
— Людей с непреодолимым влечением к сексу, — отвечает он без запинки. — Не из-за того, конечно, что они всегда пытаются соблазнить тебя — что они, конечно, делают, даже мужчины, — а потому, что их успех зависит от того, чтобы быть чрезвычайно обольстительными. Они прекрасные собеседники, с ними обычно столько смеешься!