Потребности наши ограничивались лишь самым необходимым. Денег совсем не было. Я даже не знаю, что бы мог сделать тот из пас, кому посчастливилось бы найти стофунтовый банкнот. Поблизости не было ни магазинов, ни других заведений, где его можно было бы истратить. Сомневаюсь, видел ли я даже монету до того, как пошел в школу. Деньги нельзя было съесть или надеть на себя, а следовательно, они не имели для нас никакой практической пользы и были лишены какой-либо ценности. Впрочем, даже в главной валюте леса — пище — наши потребности были сильно ограничены законами племени.
Всякую крупную добычу тщательно делили. Кенгуру, например, разделывали так, чтобы всем сородичам досталась причитающаяся им по праву порция.
Сам охотник по традиции получал спину, хвост и голову забитого животного. Правая нога принадлежала дяде охотника со стороны матери. Выделялись куски для его родителей и других близких родственников. Как сказано в Библии:
«И взял (Моисей) тук, и курдюк, и весь тук, который во внутренностях, и сальник на печени, и обе почки, и тук их, и правое плечо… и положил все это на руки Аарону и на руки сынам его».
Родственник, убивший кенгуру, должен был по обычаю прислать мне мою порцию, может быть, с теткой или двоюродным братом. Но права мои были столь бесспорны, что я мог, не опасаясь отпора, войти в лагерь охотника и сам отрезать свою долю от еще не разделанной туши.
Кенгуру пасся на траве, принадлежащей всему племени. Племя его не трогало — поэтому он остался жив. Ясное дело, племя могло требовать своей доли.
Никто из нас никогда не оспаривал право другого на причитающуюся ему долю, хотя иногда поговаривали о том, что тот или иной лентяй мог бы почаще ходить на охоту.
Мне кажется, что в этом отношении аборигены были первыми коммунистами на земле. Наш образ жизни предполагал систему коллективной поддержки — каждый получал по потребностям, но зато и должен был вносить вклад в общее достояние по своим охотничьим способностям. Тем не менее наша глубоко религиозная философия — безусловно, абсолютно языческая — не позволяет нам стать поборниками современного диалектического материализма.
Мой дядя по линии матери — Гардигарди — обязан был поддерживать меня не только при распределении добычи. Я мог, не спрашивая, взять буквально любую его вещь — лодку, копье, бумеранг… Они принадлежали ему, а следовательно, и мне.
Этот закон чрезвычайно осложнил жизнь художника из племени аранда — Альберта Наматжиры[17]. Он оказался богатым дядюшкой значительно большего числа аборигенов, чем предполагал. Племянники его были совершенно взрослыми людьми и сами имели многочисленное потомство, которое им в свою очередь приходилось поддерживать. В результате сам Наматжира превратился в некий банк с неограниченным кредитом, этакое утопическое предприятие, из которого можно было брать сколько угодно, ничего не вкладывая взамен. Большая часть этих прихлебателей была связана с художником весьма отдаленным кровным родством, но тем не менее он всех их кормил и поил.
Прежде всего племянники потребовали, чтобы Наматжира купил им грузовую машину в общее пользование. Ни у одного аборигена не было грузовика, и аранда загорелись этой идеей. Им хотелось владеть секретом движущей силы, и к тому же четыре колеса значительно быстрее, чем две ноги, покрывали расстояние в восемьдесят миль, отделявшее Германсбургскую миссию, где они жили, от Алис-Спрингс, где они собирались. Кроме того, грузовик придавал аранда огромный престиж в глазах соседей, которые их посещали или — что чаще — которым они сами наносили визиты.
Каждый из аранда изучил генеалогическое древо семейства Наматжиры до самых глубоких корней, ибо знал, что, доказав свое хотя бы самое отдаленное родство с художником, сможет присоединиться к его свите.
В 1050 году Альберт зарабатывал тысячу фунтов в год. Через пять лет его доход возрос до трех тысяч пятисот фунтов. В 1959 году только продажа картин принесла ему фантастическую сумму в семь тысяч фунтов, не считая отчислений за право репродукции.
Тем не менее Наматжира умер без гроша в кармане. Хищные соплеменники не только выклянчили у него последний шиллинг, но по сути дела даже засадили его за решетку: по их настоянию он делился с ними спиртными напитками. Наматжира имел права гражданства и мог поэтому употреблять алкогольные напитки, но его сородичам, находившимся под опекой государства, это было запрещено. Тот, кто давал спиртное аборигенам, наказывался тюремным заключением сроком по крайней мере на полгода. Альберт не мог не пить со своими родичами. Они получили то, что хотели, а он попал в тюрьму. Такой приговор вынес ему суд белого человека.
17
Альберт Наматжира — всемирно известный художник из центральноавстралийского племени аранда. В прошлом простой погонщик верблюдов, он научился искусству акварельной живописи у белого художника Рекса Баттерби и стал не только замечательным живописцем сам, но и основал школу живописцев-аборигенов. Австралийское правительство было вынуждено в конце концов уравнять Наматжиру в правах с белым населением страны и даровать ему те права, которых лишены другие аборигены. К их числу относилось и употребление алкогольных напитков. Как человек, всеми корнями связанный со своим народом, с его обычаями, традициями и культурой, Наматжира не мог не делиться с соплеменниками всем, что имел сам, и должен был поплатиться за это тюремным заключением. Закон белого человека вступил в противоречие с законом его собственного народа — и Наматжира отдал предпочтение последнему. Дело Альберта Наматжиры вызвало громкий отклик в Австралии и других странах. Люди, понимающие, что Наматжира является в конечном счете жертвой расовой дискриминации, требовали оправдать его. Несмотря на это, он был осужден и выслан в отдаленную резервацию, где вскоре умер. В трагической судьбе Наматжиры повинны, конечно, не его соплеменники, а несправедливые законы страны, в которой одни люди пользуются всеми человеческими и гражданскими правами, а другие — бесправны.