На официальном жаргоне это означало, что все члены моего семейства становились полноправными гражданами. Две наши младшие дочери — Маргарет Габадабадана и Мириам Джардагара — родились свободными.
Какие перемены внесло в мою жизнь получение права гражданства?
Я могу теперь войти в ресторан и заказать вино или пиво, не опасаясь ареста по обвинению в том, что «або пьет спиртное». Впрочем, эта привилегия не так уж много значит для человека непьющего.
Наши с Анной имена внесены в список избирателей. Если мы не явимся голосовать в день выборов, нас оштрафуют. Вот это уже нечто новое.
Мы получили от новых обитателей губернаторской резиденции трогательное приглашение в золотой рамке: «Администратор и миссис Роджер Нотт будут рады видеть мистера и миссис Филипп Робертс…»
В остальном мало что изменилось.
Я по-прежнему работаю фельдшером. У нас новый дом в Найтклиффе, пригороде Дарвина. Дети мои ходят в школу для аборигенов, учатся читать и писать.
Мое положение в племени, конечно, осталось прежним.
Для алава я тот же, что и раньше: Вайпулданья или Ваджири-Ваджири из секции Бунгади. Я джунгайи и останусь им до конца своих дней…
Если я появлюсь на реке Ропер во время Кунапипи, мне придется осмотреть разрисовку тел людей моей секции и выступить в роли распорядителя церемонии.
За кого выходить замуж моим дочерям — решит их дядя, Джонни Нупгуру. Этого права гражданство мне не дало.
Оно также не помогло мне разрешить противоречие между унаследованными от предков языческими верованиями и христианской религией миссионеров.
Да, я верю в бога… Но я верю и в Землю-мать, Змею-радугу, мой тотем — кенгуру. Они дали нам все, что мы имеем: племенную землю, пищу, жен, детей, культуру… И ничто, ничто не в силах это изменить. Наследие это, передававшееся со Времени сновидений из поколения в поколение, — неотъемлемая часть меня самого. Во время инициации его острой сталью врезали в мое тело и душу.
Как может абориген, участвующий в двух религиозных церемониях по полгода каждая, отказаться от своей веры ради одной церемонии, длящейся какой-то час?
Как могу я отрешиться от наших самозабвенных обрядов, отбивания ритма палками, разрисованных танцоров ради бесцветного речитатива?
Вот уже полвека миссионеры стараются уничтожить нашу веру и обратить алава в христианство. Кое-кто из нас исповедует эту религию. Я в том числе. И мой отец, Барнабас Габарла, тоже… Он даже проповедник.
Но, по правде говоря, мы приняли чужеземную веру, чтобы не обидеть белых людей, которые были к нам добры.
Мы им благодарны за то, что они помогли нам, за то, что они взяли нас под свое покровительство и спасли от жестокостей первых поселенцев.
И все же они могут стараться еще пятьсот лет, им все равно не лишить нас глубоко религиозных праздников кунапипи и ябудурава Они передаются новым поколениям. И так будет всегда.
Гражданство не освобождает меня от обязанностей перед племенем на тот случай, если когда-нибудь старейшины явятся ко мне с жезлом дивурувуру, украшенным перьями и священными знаками, и скажут: «Вайпулданья, ты назначен палачом, мулунгувой».
Мне придется подчиниться племенному закону — иного выхода нет — и совершить убийство (а затем заплатить за него всеми земными благами) или быть убитым самому.
Хорошо бы в подобной ситуации сказать: «Простите, я теперь такой же гражданин, как и любой белый. Я не могу сделать то, чего вы требуете. Я должен подчиняться закону белого человека». Но такая мысль никогда не пришла бы мне в голову.
Я чернокожий!
Я надеюсь, что старейшины никогда не обратятся ко мне.
Я не хочу, чтобы они обратились.
Но если это все же произойдет, я сначала буду аборигеном, а уже потом гражданином.
Извечные законы алава были принесены Кунапипи в устье Ропер задолго до того, как бог Израиля сказал: «Внимайте, я господин! Я не меняюсь».
И мы тоже не меняемся.
Джу-джу нама яллала!
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Этнография как наука имеет большую историю. В основе ее всегда находилась практическая потребность в познании других народов, к которой постепенно с развитием культуры присоединилась необходимость познания своего собственного народа, своей национальной культуры, своего прошлого, а вместе с тем и прошлого всего человечества. Путешествия, открытия, сделанные в отдаленных частях света, прежде всего в Америке и Океании, — все это, однако, давало пищу не только для научных обобщений, но и для мифотворчества. Одним из таких мифов, завладевших в XVIII веке умами просвещенной Европы, стал миф о добродетельном дикаре. Первобытный человек, наивный варвар, сделался для Ж. Ж. Руссо и многих других писателей этой эпохи эталоном в области морали и нрава, а первобытное общество — образцом идеального человеческого общежития, естественного состояния человечества. Именно здесь, у первобытных народов, усматривал Руссо господство разума и жизнь в полной гармонии с природой. Но, может быть, лучше других это выразил в своих «Опытах» Мишель де Монтень: «Дикарями все еще управляют законы природы, почти не извращенные нашими. Они пребывают все еще в такой чистоте, что мне порою бывает досадно, почему сведения о них не достигали нас раньше… Мне досадно, что ничего не знали о них ни Ликург, ни Платон; ибо то, что мы видим у этих народов своими глазами, превосходит, по-моему, не только все картины, которыми поэзия изукрасила золотой век, все ее выдумки и фантазии о счастливом состоянии человечества, но даже и самые представления и пожелания философии»[36]