Вернулась скоро, - я даже удивился, как это она так скоро, - еду принесла. Вкусная такая еда была: что-что, а поесть при дворе умеют... Ну, поел я, значит, - пора и за дело взяться. Пошел в хранилище, где королевские документы хранились, - давай в бумагах копаться, а там! - черт и тот ногу сломит! Все перепутано, что где - не поймешь; чуть не ослеп родитель твой, ну да нашел все-таки тот документ. До сих пор слово в слово помню: «Коли король помереть решит, а наследников законных не оставит, и никого до третьей крови не сыщется, значит, звать надо особу монаршего роду из Граганца и корону ей передавать». Так и написано - «передавать корону»! - можешь себе такое представить!
Ну, читаю я это все, а сам ищу, за что б зацепиться в писанине этой. Ну и нашел один крючочек: приписка на бумаге внизу есть - королевской печатью заверена: «Шесть по десять дней траура выждать, а потом коронацию назначить. Ну а как особа роду монаршего до полудня назначенного дня на торжество не явится, - почитать тогда, что и нет ее вовсе, и корону по закону передать хоть кому из родных короля покойного, будь они хоть по жениной линии, хоть в прямом родстве - все равно». Обрадовался я, - слов нет! - ну, думаю, хвост вам теперь от пса дохлого, а не корону! Только-то и всего, что задержать надо особу эту роду монаршего, вовремя прибыть не дать. Прикинул я, когда ж эти шестьдесят дней будут: как раз на Троицу получается, - вот и отпразднуем, - думаю!
Сразу я за дело взялся: по всей стране своих людей разослал, к самым границам Граганца подослал, а кое-кого - даже за границы эти. Не по закону, конечно, ну да кто сейчас по закону живет... Министров всех собрал, разъяснил, что к чему, заданий понадавал; тому в пристани за кораблями приплывающими следить - кто ее знает, особу эту, как она прошмыгнуть захочет; другим сказал, чтоб по поместьям всем письма разослали: мол, кто бы ни заехал к ним неизвестный, чтоб не медлили, сразу в столицу доложили о нем, да задержали до выяснения. Ну а сам за самую сложную работу взялся; решил я договориться с местными головорезами, что по лесам бандами шастали, чтоб на дороги поглядывали, не едет ли кто чужой, да вдруг что - чтоб мне лично докладывали. Сказано-сделано - так прямо к ним и поехал в логово. Они на меня с ножами, а я не испугался: «Ведите к главному», - говорю. Они удивились, повели. Поговорил я с главарем ихним, - как надо поговорил, - да к словам золотых мешочек прибавил для весу. Он меня зауважал тут же, все в точности выполнить пообещал.
А я снова в замок вернулся, целехонький, - даром, что в гнезде разбойничьем побывал. Устал, правда, как собака, - хорошо хоть Аннет дома есть; я как вернулся, она меня тут же в кресло усадила, сапоги быстренько стянула, ноги размяла пальчиками, потом ужин подала, - неплотный, как раз как я люблю; набитый живот, он ведь мысли ходу не дает. А как поел я, села она рядышком; я ей говорю, что за день произошло, а она слушает, не перебивает, головкой кивает.
С тех пор так и повелось: каждый вечер она меня встречала, - накормит, напоит, рассказы мои слушать сядет; это ведь редко кто слушать умеет, все больше говорить любят, да про себя, любимых. В общем, почти как друзья мы с ней стали... Да и умница ведь какая оказалась: смышленая, расторопная - что ни скажешь, все сделает, быстренько и без суеты. Как-то раз захотелось мне чаю бобового выпить: напиток такой иностранный - горький, на цвет что смола черный, бодрит хорошо; мне его купец один из-за моря в именье специально привозил, а при дворе о нем тогда еще и слыхом не слыхивали. Ну а Аннет моя - молодец, даже его где-то раздобыть исхитрилась! Заварила, как я люблю, в чашечке красивой подала: пейте, мол, пожалуйста. Дар божий, одно слово, а не служанка: когда надо, смолчит; когда надо, скажет, - с каждым днем мне все больше нравится! Даже жалко как-то стало, что уже просватался - такая славная была! Я ей так прямо в шутку и говорил: «Вот помрет моя мегера, возьму я за нее полторы тысячи десятин угодий для охоты да еще полей столько же, да и женюсь на тебе!» А она только смеялась в ответ, звонко так, весело, как девочка. Ну да, веселая-то веселая, а держит себя строго: я раз приобнять ее попытался, так она так на меня глянула, точно ведром воды окатила. А для мужчины ведь отказ - что тряпка для быка: еще больше охоту разжигает. В общем, не выдержал я, этой же ночью встал тихонечко, халат накинул, за дверь шмыг, да и прямиком к ней в комнатку. Захожу, значит, к ней тихонько так: темно в комнате, только луна чуть-чуть из окна светит. Приноровился я к темноте, глянул вокруг - кровать в углу стоит; подошел я, заглянул: лежит она, хорошая, - спит. Одеяло наполовину сбросила, сорочка на ней тоненькая, под ней груди тихо дышат, - красивые такие, круглые, так и просятся в руку. Ну, думаю, такой и впрямь никаких подушечек не надо - все свое. Наклонился я над ней, руки под плечи быстро сунул, чтоб к себе прижать, а она как вскочит, будто и не спала вовсе! Я ее к себе тянуть давай, как вдруг чувствую - нож у меня прямо у горла; лезвие теплое - видать, при себе держала. Дернулся я, а ножик-то еще крепче мне к шее прижался. Сижу, не шевелюсь, на нее смотрю; а она ни словечка не говорит, - только смотрит на меня своими глазищами и ножик прижимает. Понял я, что с ней шутки плохи, поднялся так осторожненько, да и ушел к себе обратно.