— Ага, вперед! — пожимает Элиза плечами, широко раскрыв глаза. Ее лицо перечеркнуто испуганной улыбкой. — Я все равно умру здесь, так что можно и ускорить процесс. Уверена, это тебе по силам. Ты и так достаточно убивал. Ничем не отличаешься от других далеков.
Последнее замечание причиняет боль, и это ужасно. Почему слова должны ранить?
— Отличаюсь! — выкрикиваю я, чувствуя, как сжимается каждая мышца. Если не проявить осторожность, то можно вызвать трансформацию, и я приму более уязвимую форму. Но мне все равно. — Далеки отвергли меня из-за этого! Я всегда был другим: ни один далек ни за что не подумал бы сделать то же, что я! И я сделал это, чтобы их спасти, но они отбросили меня прочь, словно я какой-то урод!
— Ты и есть урод! — Элиза теперь практически кричит. Ее гневу мог бы позавидовать любой далек. — Мерзкий отморозок, и я тебя ненавижу! Дома у меня была жизнь! Не слишком замечательная, но там были близкие мне люди! А теперь я никогда их не увижу — из-за твоего тупого пролома и засратой планетки! Надеюсь, далеки в аду сгорят, и ты вместе с ними!
Я мог бы свернуть ей шею. Это будет не слишком трудно. Пусть прекратит говорить ядовитые вещи! Ядовитые слова, которые, как я в отчаянии понимаю…
Правда.
Элиза стоит без движения — мышцы шеи напряжены, глаза горят.
— Как так можно вообще? — говорит она. — Почему ты ненавидишь? В чем смысл?
Сила ушла из ее слов. Все далековские порывы требуют убить ее. Но не могу пошевелиться. Потому что понимаю, кого именно ненавижу каждым атомом моего тела, и все инстинкты гаснут. Бесполезные. Неуместные.
Элиза тяжело дышит, стиснув кулаки до белизны. Она просто девушка — перепуганная, потерянная девушка. У моей ненависти к ней нет основания. Она всего всего лишь говорит правду. И ненавидит, как далек. Два наших вида всегда не слишком отличались.
«Но нам нельзя оставаться такими».
Мы глядим друг на друга, словно раненные в драке звери, но слишком усталые, чтобы продолжить бой. Я устал от ненависти. Качаю головой.
— Не знаю, — отвечаю я, и голос срывается после крика. — Больше не знаю.
Элиза мерит меня взглядом, и я снова чувствую болезненную неловкость. Она права, в ее глазах я чудовище. В глазах любого существа. Отморозок, урод. Всюду лишний.
И тогда понимаю, что смотрю на Элизу — и смотрю правильно. Не просто вижу ее как другую форму жизни, а как личность. Она все-таки совсем юная. Достаточно взрослая, чтобы служить в полиции собственной планеты, но по числу лет ей осталось еще много. И, несмотря на это, ее лицо испещряют морщины: от беспокойства и усталости. Лицо довольно круглое, покрыто небольшими темными пятнами вокруг носа и глаз. Кожа ее обнаженных рук похожа по цвету на кофе, а пальцы натружены. Ногти не накрашены, даже обкусаны. Тощая фигура, совсем не атлетичная и без особых выпуклостей. Волосы — миллионы мелких кудряшек — упорядочены и уложены — эффективно для нее, или, может, эстетически приятно.
На мой взгляд, Элиза совершенно другого вида, совсем как тал или таймлорд. Мне приходит в голову, что, пусть я и не знаток человеческой красоты, другие могут считать Элизу привлекательной. Вот только она выглядит такой измученной. Элиза живет в идеальном мире. Чем же она недовольна?
— Мне… мне не стоило говорить все это, — отводя глаза, произносит она. — Но это правда. И мне страшно. Не хочу быть здесь.
Откуда-то снизу, искаженный расстоянием, доносится звук. Пронзительный крик — но его источник слишком далеко, чтобы внушать беспокойство. Должно быть, слайзер, убивший добычу.
Видеть становится трудно. Глаз печет, выделяя жидкость. Моргаю, и она течет вниз по щеке, соленая на вкус. Не хочу, чтобы Элиза это видела.
Она едва заметно вздрагивает.
— Думаешь… — начинает она, глядя в направлении звука, — думаешь, нам стоит вернуться внутрь?
— Там далеки, — напоминаю я.
— Пусть. Даже хорошо, если они вмешаются, иначе мы друг дружку поубиваем.
После сияния сверхновой темнота под сводом купола гнетет. Человек принял мудрое решение. У нас нет способа выяснить, насколько высок снаружи уровень радиации; на самом деле нам чрезвычайно повезло, что атмосфера пригодна для дыхания. Эту возможность я тоже оставил без внимания. Я становлюсь наивным, забывчивым, потому что так давно не был здесь.
Помогаю Элизе спрыгнуть с выступа: приземлившись, она поднимает в воздух пыль, скопившуюся горкой внизу. Я не предложил извинений, хотя все, что она говорила, правда. И я ненавижу себя за это.
Сажусь, прижимаясь к стене, подтягиваю колени к груди. Что еще здесь делать?
Несмотря ни на что, Элиза устраивается рядом. Она говорила обо мне с такой глубокой ненавистью, и все равно садится рядом. Почему она может простить меня, или, по крайней мере, переносить присутствие?
— Ты права, — в конце концов говорю я. — Мы были слепы. Мы выбрали смерть и разрушение, так что тоже умерли. Значит, именно этого я заслуживаю? Застрять здесь? Стать отщепенцем?
Человек, прикусив ноготь, делает глубокий вдох. Кажется, она столь же несчастна, как и я, пусть и по другим причинам.
— Нет. Никто такого не заслуживает, — сухо отвечает Элиза. — Кроме того, ты наполовину человек. Земля — твоя родина так же, как и эта планета.
Я никогда не думал об этом. Никогда не считал себя человеком. И Землю не считал домом. Но и Скаро — не моя родина, теперь я это вижу.
— Земля — не родная мне. И ты не считаешь меня человеком, — резко отвечаю я.
Элиза глядит на меня. На ее губах блуждает безрадостная улыбка.
— И что? Люди и сами обычно не считают других людей такими. Потому мы и воюем так часто.
— Но не так, как мы.
— Не так. Хотела бы я, чтобы президент Уинтерс это увидел — отличный урок о разоружении. Земля могла бы стать такой же, если бы холодная война… стала горячей.
Смысл в ее словах есть.
— Но все же, — продолжает Элиза, — просто взгляни на Нью-Йорк. Это город иммигрантов. Да вся Америка такая. Фактически она почти никому не родина. Но зато она — дом, дерьмовый, конечно, но какой уж есть. Ты пришелец, ну, и мы все тоже. — Смутившись, она замолкает. — Это, кажется, самая патриотичная штука за всю жизнь, сказанная мной. Вау. Контекст, понимаешь.
Нью-Йорк. Летняя жара. Город в постоянном движении, люди колотятся туда-сюда. Автомобили, постоянно торчащие в пробках. Намертво въевшаяся грязь. Дым с автострад. Как он раздражал меня! Но то, что сказала Элиза, заставляет задуматься.
Я знаю Нью-Йорк. Знаю систему его коммуникаций, название каждой из улиц. Знаю пути проезда и станции метро, тайные ходы под землей — и пустые, и нет. Знаю, что нельзя в туристический сезон появляться на Таймс-сквер, да и вообще когда-либо — куда бы ты ни отправился, люди постоянно фотографируют.
Я жил там дольше Элизы, если судить по возрасту.
Я оставался там дольше, чем здесь, на Скаро.
Где же моя родина?
Я поворачиваюсь к Элизе, видя ее в другом свете. Как равную? Хотя мое заблуждение и выставлено в полную силу напоказ, мысль о принятии я встречаю с теплом.
— Серьезно?
— Конечно, серьезно, — подтверждает Элиза. — И, кстати, я тут заметила, что ты плакал. Не нужно это скрывать.
— О. Так вот что это было.
Я откидываюсь назад, и мы молчим. Звуки снаружи скребутся в купол, и тот потрескивает от старости. Я думаю о городе под нами. О том, что далеки, должно быть, прекратили преследование. В конечном счете они поймают нас. Или мы подвергнемся воздействию радиации или местному вирусу. Нас даже может сожрать проголодавшийся моллюск, или появится слайзер. Интересно, как мы умрем? Я до странного спокойно об этом думаю.
По крайней мере, я не один.
— Эй, Сек! — неожиданно произносит Элиза. Я слегка задремал, но в ее голосе настойчивость. И я поднимаю веко.
— Что?
— Я тут просто подумала. Ты сказал, вернуться через Разлом мы не можем, так?
— Совершенно уверен.
Ее поза изменилась. Элиза больше не горбится, но сидит на корточках, балансируя, словно ловит мысль за хвост.