– Гм, Гитлер… Гитлер уже дважды объявлял по радио о взятии Сталинграда, да разве Японию проведешь? Это такая хитрая бестия… Нет, плохи их дела!..
– Дай бог!.. Налей, Зурикела!
Мы поднимаем стаканы и пьем за победу, за тех, кто на фронте, за мир.
– А я стихи вчера написал! – вдруг выпалил я.
– А ну, прочти!
Илларион от неожиданности выронил кусок ветчины. Я нерешительно взглянул на Илико. Илико поперхнулся вином и посинел, как петушиный желудочек. – Валяй, валяй, теперь уже все равно! – сказал он.
– Что ты сказал? – спросил, отдышавшись, Илико.
Илико и Илларион переглянулись.
– Ну-ка, прочитай, пожалуйста!
Я достал из кармана лист бумаги, встал, выпрямился, протянул вперед левую руку и как можно громче начал:
закончил я и с трепетом стал ждать приговора.
– М-да-а-а… Написано довольно того… громко! – сказал Илларион после получасовой паузы.
– Это еще ничего, можно прочесть и тише… Но что с ним теперь будет? – ответил Илико, с сожалением глядя на меня.
– Скажи-ка, давно тебя тянет к стихам? – спросил меня Илларион.
– Уже месяц! – сказал я.
– Где же ты был до сих пор, несчастный, вовремя не мог сказать, что ли? А теперь что делать будем? Бабушку твою бедную жалко мне, а я-то раньше знал, что в один прекрасный день ты все равно с цепи сорвешься! – сказал Илико и махнул рукой.
– Ну и как, легко они даются тебе?
– Ничего… За день сочиняю восемь-девять таких стихов! Бумаги нет, а то больше написал бы!
– Мало! – сказал Илико.
– Бабушка знает про твое стихоплетство? – спросил Илларион. Неожиданный вопрос застал меня врасплох.
– Нет.
– Ну так и не говори ей. Хватит старушке и другого горя… У тебя есть еще стихи?
– Есть. О любви…
– А ну, прочти!
Я нерешительно взглянул на Илико.
– Валяй, валяй, теперь уже все равно! – сказал он.
Я достал из кармана второй лист бумаги и начал потише:
Молчание длилось добрых пять минут. Илико и Илларион смущенно переглянулись.
– Что ты скажешь? – спросил наконец Илларион.
– Последняя строчка хорошо написана, с чувством…
– Но он говорил, что стихи – про любовь. Почему же о любви нет ни слова?
– Стесняется парень!
– Это же стихи, Илларион! В стихах всего не скажешь! – попытался разъяснить я.
– Во-первых, это такие же стихи, как я шах персидский! А во-вторых, если стихи про любовь, нужно хоть упомянуть про эту любовь.
– А ну тебя! Человеку не спится, он бродит по ночам и с ума сходит: что это, по-твоему, если не любовь?! – разозлился я.
– Ну, знаешь, дорогой мой. Илико всю свою жизнь был сумасшедшим, и бродит он больше ночью, чем днем, так он тоже влюблен? Как ты думаешь? – сказал Илларион.
– Эй ты, старик, языку волю не давай! – вскочил Илико. – Мальчишка нацарапал какую-то чушь, при чем тут я! Спрячь сейчас же свою мазню, негодяй! – набросился он на меня.
– Погодите, сперва разберем стихи! – остановил его Илларион. – Вот у тебя сказано: луна по небу плывет, и тут же – снег, буран. Как же это? А?
Неожиданный вопрос застал меня врасплох.
– И еще. Вот ты говоришь: бессонница у тебя, ветер, снег, ненастье, мир рушится. Чему же ты радуешься? От какого такого счастья у тебя слезы льются, болван?!
– Да что вы в стихах понимаете, из ума вы оба выжили! – обиделся я.
Илико разлил вино. Илларион поднял стакан, привлек меня к себе и сказал ласково:
– Другая у тебя, дорогой мой, беда… Знаю я, отчего люди становятся поэтами… Когда я был мальчишкой вроде тебя, я тоже сочинял стихи. Помнишь, Илико?
Илико утвердительно кивнул головой и захихикал.
– Тогда я и тебя принял за сумасшедшего, но потом все прошло… Так и с ним будет!
– Вот так-то, сынок… А стихи ты пиши! За это людей не наказывают… Твоей девчонке, если она такая же дура, вроде тебя, может, и понравится. А не понравится – не горюй. Эта маленькая пташка – любовь – только что снесла яичко в твоем сердце. Пройдет время – вылупятся птенчики, оперятся, полетят. А потом – айда… Будешь бродить по свету влюбленный… За твою любовь, мой мальчик!
Я стоял смущенный, с опущенной головой и молча слушал Иллариона… И мне казалось, что он бережно держал на ладони мое сердце и читал все, что там было написано.