Я – Беглый

Подошла совершенно пьяная молодая женщина и сказала:

— Мужики, я беру полста баксов до утра. Новогодняя скидка. Только сразу покупайте литруху. Надо в форму сначала прийти. А иначе… того эффекту не будет.

Мы молчали. Толпа понесла её от нас. Она поскользнулась и упала в снежную слякоть, бранясь и оттирая вымазанное лицо рукавом.

— Это она адаптируется, вы считаете?

Он махнул рукой, и мы простились.

Я купил водки, какой-то закуски, взял такси и поехал к своему другу, который несколько лет назад умер, а тогда ещё был жив, но пропадал во всех отношениях — семья бросила его, спивался, и не было денег, буквально, на хлеб. К нему ехать было грустно, но некуда было поехать, кроме него.

Что это был за человек? В застойное время он принимал активное участие в издании журнала «Вече». Крайний националист, разумеется, антисемит. Но с детства мы были дружны. И он был замечательный поэт. И очень добрый, славный парень. Три года на зоне в Чечено-Ингушетии окончательно сломали его.

Из его стихов я совсем ничего не помню наизусть. Все они исчезли. Да, именно исчезли. Их больше нет. В литературной вечности они конечно живут. Но мне, здесь, от этого не легче. Вот крутится в голове сейчас:

Рыбки в банке на окне
При ликующей луне
Всё мечтают об озерах…

Пока я к нему ехал, в голове у меня складывались какие-то строчки. И едва усевшись за его захламленный стол, и выставив выпивку, я прочёл ему:

Голос Бога звучит, как стальная струна,
Слово Божие остро, как нож.
И ножом тем искромсана наша страна,
И на карте её не найдёшь.
Зря князья собирали под мощную длань
Мир нетвёрдый и скользкий, как ртуть —
И балтийскую ясную синь — Колывань,
И кипчаков, и угров, и жмудь.
Зря их добрые кони топтали траву
По степи за Великой Рекой.
И теперь я не ведаю, где я живу,
И не ведаю, кто я такой.
И в угаре московского мутного дня
Стал я слабым и глупым, как шут:
Не по-русски на рынке окликнут меня,
Не по-русски меня назовут!

Он слушал. Потом выпил водки и заплакал. И так мы с ним пили и говорили о судьбе нашей родины. И чем больше пили, тем чаще разговор заходил о проклятых Протоколах Сионских Мудрецов, о крови христианских младенцев, о еврейском заговоре, и о том, что Ельцин — еврей. Пили водку и бранились. Пока он не уснул.

Тогда я ещё полстакана выпил и написал ещё два стихотворения. И оставил эти два листка на столе, а сам ушёл. Вот что там было.

Приходи ко мне снова, разграбить мой дом.
На пороге я встречу тебя с топором.
И пред Богом я насмерть, клянусь, постою
За еврейскую вечную нашу семью,
За еврейское вечное небо
И за корку еврейского хлеба.
За столетье по локти ты в братской крови,
И в подельники больше меня не зови.
Я не стану на совесть грехи твои брать,
И не стану я сопли твои утирать,
И срамным твоим матом божиться,
И в могилу с тобою ложиться.
Только Бог нас рассудит. Он знает вину,
Кто с блядями паскудными пропил страну
Кто растлил безобразно своих сыновей,
Кто глумился, как пёс над святыней своей.
Это вы здесь чертей вызывали!
Это вы здесь Христа продавали!
Ваша страсть, ваша мука во мгле мировой,
И расплата над вашей хмельной головой!

И второе стихотворение:

Вот я песенку, братец, тебе пропою:
Как бы ни было в сердце темно,
Чтоб за деньги ты бабу не продал свою,
Чтоб любовь не сменял на вино.
Что прошло — пусть о том не болит голова,
И что пропил — на то наплевать.
Ведь слезам не поверит столица-Москва,
Наша строгая родина-мать.
Пусть она не поверит и пусть не простит,
Пусть она ничего не поймёт.
В тёмном небе над крышами ангел летит
И во мраке он Бога зовёт.
Он мечом рассекает кромешную тьму,
Собирая небесную рать…
А как жить тут, я, братец, и сам не пойму,
И не знаю, как тут умирать.
Я не знаю, что делать с тобой и с собой.
Страшно русская ночь глубока!
Ночью белые крылья шумят над Москвой,
А к рассвету — в крови облака…

И ещё на каком-то клочке бумаги я написал: «Сергей, прости меня, ради Бога!» Так мы прощались друг с другом, и с Россией, и с Москвой. А, пожалуй, что и с самой жизнью нашей.

* * *

Мой покойный отчим отсидел в общей сложности 13 лет. Он был родом из Петропавловска-Казахстанского.