И наибольший в любой миг может стать наименьшим. Над каждым угроза нависает точно так же, как все мы смертны. Истина, справедливость и благо извечные стремления человека, его жажда и печаль, но всегда ли они доступны и осуществимы? Люди, бессильные подчиняться справедливости, считают справедливым подчиняться силе, которую знаменуют собой короли, богачи, полководцы, тираны и деспоты. Эти же не хотят видеть величия людей разума, которые, со своей стороны, не замечают внешнего блеска этих великих людей, ибо что такое блеск, когда и наибольший может стать наименьшим. Над каждым нависает угроза так же, как смерть шумит косою для всех одинаково.
Прошумела она и для меня на этой пасеке тихой, врываясь сквозь пение иволги и вылет пчел, распугивая мои тяжкие и неторопливые думы диким топотом, криком, стрельбой, а потом последним предостережением одного из моих казаков:
- Гетман, спасайся! Погибель! Скорее...
И ничего, все умерло, все убито, очарование этого мира зеленого упало в черную сеть - глупое и страшное приключение гетманское. Со смертью, как и с душой, не играют. Как сидел, в одежде, с саблей неразлучной, с трубкой и кисетом для табака, вскочил я на ноги, метнулся в заросли, сорвал камышину, обкусал ее от коленец, затиснул в зубах и, когда топот покатился от пасеки к воде, забрел в зеленые дебри как можно дальше и тихо подтопился в воду по казацкому обычаю. Мог теперь пересидеть хоть и целую орду, хотя, может, и сейчас орда какая-нибудь налетела на пасеку, зорко и терпеливо выслеживая меня.
Я оттопился в воде, будто беззащитный посполитый. Когда все затихло, выбрался на берег и, как был, в водоперице, в нитчатке, мокрый и никчемный, сморщенный, холодный, как мертвец, побрел вдоль берега, держась подальше от Яременковой пасеки, где могла подстерегать засада. Но как тихо и украдчиво ни ступал по мягкой траве, кто-то меня услышал, выследил, встал на моем пути, тихо кашлянул. Я схватился за саблю.
- Это я, сын мой, - послышался голос пасечника.
- Какая это нечистая сила была: чамбул заблудившийся, что ли?
- Если б же! Наши людишки! Кровь наша и речь наша. Схватили твоих казаков, тебя искали...
- Как же это? - не понял я.
- А так, сын мой. Одной матери дети, да не одной веры и мыслей, да будет ведомо тебе.
- Разве ж не знаю?
- Тогда почему не бережешься?
- В самом сердце земли казацкой - и беречься!
- Беречься надо и от самого себя, - сказал пасечник. - Да уж теперь что? Коня твоего я припрятал. Вон пасется. Теперь бери и скачи. А пасеки объезжай стороной.
Я стал простым казаком, которому принадлежит вся степь - куда лишь свист его донесется, для которого воля немереная, но и смерть тоже немереная и поджидает за каждым холмом, в каждой дубраве и в каждом буераке. Мой конь летел в свободном просторе и не касался земли. Все вокруг цвело и золотилось, но не для меня, не для меня. Не куковали кукушки, плавно летая между деревьями, не заливалась зеленой страстью иволга в зарослях, не звенели ласковые пчелы, - все корчилось и сводилось судорогой, оборотни кричали в рощах, совы летали днем, зложелательством была охвачена вся моя земля. Как это и почему?
Смех и грех: великий гетман в темной степи бездорожной, заброшенность и бессилие, граничащие с небытием. Неужели мне суждено заканчивать тем самым, с чего когда-то начинал?
Вот так блуждая, приблизился я к какому-то огню, в плавнях, забыв об опасности, направил коня туда, к свету, к теплу и человеческим голосам.
Были это дети. Пасли коней и жгли сухие конские катышки. Огонек едва тлел, окутываясь сладковатым дымком, босоногие мальчишки сидели вокруг, о чем-то говорили, когда же я подъехал, умолкли, напуганно повернули ко мне головы.
- Добрый вечер, хлопцы, - поздоровался я с ними. - Сами и пасете? Без казаков?
- Разве мы не казаки? - ответил старший из хлопцев.
- Могут же татары набежать, или цыган забредет, - попытался я напугать пастушков.
- Ты ж не татарин и не цыган? - ответил еще кто-то из хлопцев.
- Да нет.
- Так вот. А казаки все сегодня в селе. Гетмана избирают.
Мне показалось, что я не расслышал.
- Гетмана? Какого же?
- Великого.
- Разве у вас нет гетмана? А Хмель?
- Уже нет. Хмель убит, и кто услышал об этом, тот и избирает гетмана. Наши, может, раньше всех это сделают.
Я молча ударил коня. Гнал к огням за холмами, влетел в сельскую улочку, дальше, к середине села, к майдану, где полыхали две смоляные бочки, толпился люд, кричали, кипели, клокотали. Я соскочил с коня, держа его за поводья, стал, слушал.
- Люди! Людоньки, как же теперь?
- Вот, братья-товарищество, нет уже с нами нашего батька Хмеля и не будет. А что казаки без гетмана? Дети без батька - пчелы без матки.
- Без гетмана теперь нет сил.
- Надо нового.
- Кто же его изберет?
- Да мы и изберем! Первые прослышали, первые и изберем.
- А кого?
- Кого-кого! Разве мало у нас добрых казаков?
- Илью Слишенко можно бы...
- И Василия Лукииного.
- А то и Грица Безкишкого.
Я не стерпел. Шагнул в световой круг, прокашлялся, крикнул резко:
- Что же это вы тут гетмана избираете при гетмане живом? Я - гетман!
- Ты-ы? Да кто ты такой?
- Откуда тут у нас?
- Я - гетман Богдан Хмельницкий!
- Гетман, да еще и Хмельницкий!
- Тю на тебя!
- В роголистнике весь, как водяной!
- Услышал да и прибежал!
Не было здесь соперников, потому что добрые люди не знают зависти. Однако и искушения силой и славой тоже не было тут, царило вечное равнодушие, а то и презрение к сим двум искушениям, стоящим между истиной и душой человеческой.
- Гетман, говоришь?
- Да тебе же до гетмана - как нам до бога!
- Ты хоть знаешь, что это: гетман?
- Умеешь что?
- Может, скажешь людям?
Я задумался. В самом деле: что же я умею?
- Саблей рублюсь вельми, - сказал им.
- Саблей? Да у нас вон Илья Слишенко волу голову отрубает за один взмах. Ты бы смог?
- Не знаю.
- Чего же тогда суешься не в свое дело? Еще что-нибудь умеешь?
- Грамоте обучен.
- В грамоте у нас священник разбирается и всех сирот уже обучил. А ты научил кого-нибудь?
Я молчал. Кого научил? Народ весь? Но кому об этом скажешь и как?
- Осанкой разве не вышел в гетманы? - распрямляя плечи, спросил их гордо.
- Осанкой? Тю на тебя!
- Старый и горбатый!
- Как вол в ярме.
- У нас вон Лукиин Василь - вот это осанка! Хоть в короли! Василь, а ну-ка покажись этому приблуде!
- Был я справедливым ко всем, - не хотел отступать я.
- Справедливым? А что это такое?
- Это когда само ест, а другому не дает.
- Или же когда его хата горит, он и твою подожжет!
- Го-го-го!
- Да еще бога молит: дай боже, чтобы и у моего соседа корова сдохла!
- Ну и смешной человек: справедливый, говорит!
- Ох-хо-хо!
Я переждал хохот и насмешки, снова промолвил им:
- Милосердным тоже был во всем.
- Не туда попал, человече добрый!
- Ох, не туда!
- Милосердие умерло в нашей земле, еще и не родившись.
- Где уж его искать!
- И не тебе, старому да немощному.
- Посмотри на себя: ты на ладан дышишь!
- Я дал волю народу - разве этого не достаточно? - крикнул я, теряя терпение.
- Волю? Перекрестись, человече!
- Сам бог святой не может этого дать, а ты замахиваешься!
- Да и зачем людям эта воля?
- Нам лишь бы поесть, попить да как следует пожить!
- Голодному же воля все равно что собаке бездомной: беги куда глаза глядят, а повсюду все равно крышка!
- Я поднял народ на Сечи, и мы смогли то, чего не смог и сам господь бог! - снова крикнул я.
- На Сечи? Где дед-пасечник Арсений?
- Позовите деда Арсения!
- Дед, вы видели сего человека на Сечи?
- Да, может, и видел, а может, и нет. Разве теперь вспомнишь? Много там люду было, пребыло и перебыло. Да и еще, видать, перебудет.