- Ненавижу! - хриплю ему в морду. - Сам издохнешь собачьей смертью!..
Он не страшится моего крика, не обращает внимания на мой отпугивающий вид, он обгрызает меня, как голодный волк мертвеца, льет на меня змеиный яд, испепеляет взглядом василиска, истязает словами тяжелыми и холодными, как камень.
- Замолчи! - кричу ему. - Прекрати, а то убью!
Но он не боится моих угроз, он знает свое дело, свое писарское ремесло, он продолжает стрелять в меня страшными словами, которые могла составить только такая холодная писарская душа, как его собственная, Выговского, я вырываю у него из рук письмо, всматриваюсь в писарские закорючки, слова наливаются кровью, чернеют, обугливаются, а вместе с ними обугливается моя душа.
Тимош сам не приехал. Прислал гонца с письмом. Золото привезет немного погодя. И не то, которое я искал. Другое, из нетронутых запасов. Того не нашел. Ничего не нашел, потому что зегармистр, этот бродяга, это ничтожество, этот сухоногий болтун украл, промотал, прогулял с молодой гетманшей и пани Раиной, припеченный железом, во всем сознался, обе они тоже не запирались под железом (кто - обе? Кто - они?), потому и были надлежащим образом наказаны по гетманскому велению и повешены на воротах гетманского двора чигиринского так, как прелюбодействовали, голые и связанные вместе, а с ними пани Раина и их прислужницы.
Гетманское веление... Какое веление и кому? Допрашивать гетманшу? Пытать? Жечь железом? Не верить ей? Тогда кому же верить? Где межа закона и кто держит его в руках? Должна быть межа, где закон останавливается и не может идти дальше. Иначе будем пытать друг друга и резать, как дикари. Одичаем все до единого.
- Что здесь написано, писарь? Это правда? - спросил я шепотом Выговского.
- Правда, Богдан, - так же шепотом ответил он. - Твой сын хотел отомстить за отца.
- Отомстить за отца? А спрашивал ли меня? Это злая и мрачная шутка, пан Иван. Посмотри на это письмо. Чьей рукой оно написано?
- Рукой моего писаря Пясецкого. Я послал его с гетманичем.
- Знал бы я - отрубил бы руку твоему писарю. И всем писарям на свете! Боже, неужели это правда? Читай еще!
Он читал голосом серым и невыразительным, как его глаза, и я не мог дальше слушать, обхватил голову руками, упал на попону, закричал, провалился в беспамятство. Боже праведный!
Ночь и день смешались, земля и небо соединились и исчезли, я полетел туда, где была смерть и не было уже ничего, я хотел, чтобы не было ничего, покинул все, забыл обо всем, о своем предназначении и судьбе, помнил только свою страсть, свое безумие, свое неистовство и боль нечеловеческую. Туда! Спасти! Воскресить! Возвратить к жизни! Далеко ли отбежал, в самом ли деле рвался туда, или только так казалось мне, что и не сам, а с целыми полками и ордами тороплюсь, как на пожарище, ищу надежду на воскресение уже не в самом себе, а в этих неисчислимых тысячных скопищах людских, над которыми я гетман. Бесконечные обозы, татарские кони бахматые, мрачное передвижение тысяч грязных людей, ночные огни, громкие песни и жажда битвы - все обрело непостижимый, безысходный трагизм, стало далеким и чужим, будто душа поняла истинный облик мира до глубочайших глубин, перенесенная в понурую стихию смерти и безутешной печали.
- Демко, где ты? - крикнул я, и тот мигом появился и молча стоял возле меня, будто хотел отогнать от меня призраки смерти и истребления.
Дерево от удара молнии вспыхивает, обугливается, а потом зеленеет от корня еще более буйно. Меня опалило, я умер и уничтожился, а потом воскрес, но не зазеленел, а обуглился еще больше от непреодолимого отчаяния. Зачем жить, если нет у тебя родной души на всем божьем свете? И среди кого и для кого жить?
Слезы были во мне, жгли, заливали меня огненными реками. О, если бы они вылились из меня, то сожгли бы весь мир! Душа разрывалась от горя, рвалась на куски. Да неужели, неужели же! Или я пьян, в беспамятстве, или... И все могут сочувствовать, утешать, произносить слова пустые и ненужные. Выговский, Демко, отец Федор. "Во блаженном успении и живот и покой..." Во блаженном... Блаженные, блаженные... Кто и где? Я проваливаюсь, лечу в преисподнюю, и нет спасения, нет надежды, где те пути премудрости и великой тайны, где драгоценные ступеньки, по которым я выбрался бы к чистому сознанию, стряхнул бы с себя тяжесть страшного опьянения, безумия, горя и отчаяния? О никчемный мир! Рвется душа, разрывается на части - и молчит, молчит кровожадный мир!
Моя мила Мотронко, бодай же була ти
Не родилась школи, як мала вмирати...
Погас ее смех, угас взгляд, тенью стала, а для меня, как и раньше, красивая, наинежнейшая, наилюбимейшая, моя первейшая, моя неразгаданная, моя жена. В любви нет смерти.
Чиниш зло ти, неправедна смерте, порою,
Бо належало плакати їй надi мною...*
______________
* Несколько измененные стихи Яна Кохановского.
Она могла перевоплотиться, изменить облик, но жить дальше.
А теперь ее нет, и зловеще и ужасно повсюду, и я весь в черном, и свеча в руке моей переломленная надвое... Пошел ли я за ее гробом? Не скажут, где и похоронена. Вот здесь кончается власть и начинается беспредельность отчаяния.
Пресвятая дева непорочная, покровительница всех одиноких и униженных, милосердная и всепрощающая! Возврати мне Матронку, воскреси и помилуй, помилуй и воскреси! Смилуйся, научи меня познать любовь к жизни, помоги вернуться к живым, ведь мертвые оттолкнут и отторгнут меня. Пошли мне страдание великое, как мир, и прозрение того, что я утратил и чему изменил.
Я страдал молча, потом подбирал песни для струн и приструнков, а звучала мне только тишина.
Жестокая необходимость боя заставляла меня посылать людей на смерть. Потери, милосердие - не ведал таких чувств. Нежность? Это было смешно для гетманской суровой души.
Теперь собственное горе ударило и ошеломило, и открылось то, что было навеки закрыто для невозмутимого моего сердца, отупевшего и очерствевшего от зрелищ смертей, разрушений и истреблений.
Полководцы, властители, помните об утратах! Человеческая жизнь наивысшая ценность на свете! Не забывайте о нежности среди пушечных громов, думайте о милосердии, поднимая руку для наказания!
Я не мог воскресить Матронку, но мог оправдать ее даже в измене, хотя и не верил в это. Женщина не может быть виновной. Виновны только мужчины. Мы оставляем женщин в одиночестве и заброшенности и требуем, чтобы они платили только верностью. Почему? По какому праву? И не бывает ли у них тяжких часов, когда хочется отомстить нам любой ценою, может и наивысшей? А чем может отомстить женщина?
И не надо удивляться, когда отдают они при этом предпочтение мужчинам незначительным и порой недостойным, ибо и этим они по-своему мстят миру, который низводит женщин до нижайшего уровня.
Боже правый! Благослови мою Матронку в ее смерти и в невинности! Она хотела укротить мой дух, сдержать жестокость, сломать твердость. Для моего народа и, может, и для своего. Жертвовала собой тоже для своего народа. Отчаяние, грех и стыд. Смерть лучше бесчестия. Несогласие было сутью ее естества. "Нет! Нет! Нет!" Это восклицание всегда будет звучать во мне, так она, наверное, стонала и тогда, когда тащили ее вешать. На воротах повесил Тимош. Вот чем закончились давние забавы у ворот!
Проклинал Тимоша и ужасался проклятию. Боже милостивый!
Тимош ненавидел не зегармистра, а меня, как ее любовника, ненавидел всех вероятных выдуманных любовников, ибо сам был влюблен в нее по-мальчишечьи, а я не знал, как спасти его от этого. Он сохранял чистоту свою юношескую для нее, а потом, когда обнаружил, что все это напрасно, проклял ее и с злорадством смотрел, как корчится от огня обманный цвет женской плоти.
А может, Тимош убил Матронку, защищая не столько свою любовь, сколько ее саму от того холодного, рассудительного существа, которое поселила в ее душе пани Раина, вытеснив все живое, доброе и прекрасное?
В огромном океане моего народа она была чужой всем и неминуемо должна была стать ненавистной народу потому, что жена хочет иметь мужа только для себя даже тогда, когда он принадлежит всей нации. Чужая для них, она для них не существовала, следовательно, и не умирала никогда, ибо не может умереть то, что не жило. Умерла только для меня, и скорбь ее смерти свалилась на мои плечи, угнетала, клонила к земле, но плечи мои не гнулись даже под тяжестью целой земли. Рану в своей душе я не мог никому раскрыть, хотя знал: может, полегчало бы, если бы кто-нибудь чутко прикоснулся к ней.