На казацкой раде ночью все мои старшины и полковники поклялись по-рыцарски сражаться и умереть за веру свою греческую и вольности народа украинского. Великая сила стояла против нас, но дух наш был неизмеримо большим, знали мы, что пошатнется вражеская сила, как только будет нанесен по ней удар, ибо о разброде в шляхетском обозе ведомо было нам вельми хорошо, стояли они меж двумя огнями - казацким и собственного хлопства, в их землях уже загорелись сердца у простого люда, где-то за Краковом Костка Наперский колошматил шляхту не хуже казачества, в обозе еще до встречи со мною уже не хватало харчей, кони шляхетские покачивались от ветра. Недаром ведь панство в такую пышность нарядилось на битву с казачеством: везло и несло с собою все, что имело, нигде ничего не оставляя, надеясь одной битвой добыть все утраченное.
Так и получалось, что каждый воевал за то, чего не имел: шляхта за отчину, орда - за славу и добычу, казачество - за волю.
Я преодолел свою душевную печаль, стряхнул с плеч невыносимую тяжесть горя, снова явился перед своим войском, в горностаевой кирее, подпоясанный мечом, освященным митрополитом коринфским Иосаафом, с булавой гетманской, на бесценном своем аргамаке, зычный, громкий мой голос летал в пространстве, напоминал казачеству, что настал день на все времена утвердить свободу веры и отчизны, вселял трепет в души врагов.
Как поется в песне:
Висипали козаченьки з високої гори,
Попереду сам Хмельницький на воронiм коню.
Ступай, коню, дорогою широко ногами,
Недалеко Берестечко i орда за нами...
Почему я бросился за ордой и за ханом под Берестечком, зачем покинул войско свое? Знал, что стоят прочно и несокрушимо, и выстояли бы, если бы не воспламенились от одной искры. Народ мой, почему такой легковерный? Вспыхиваешь на доброе, но и на злое тоже. Почему, почему, народ мой?
Еще накануне битвы татары по своему обычаю кинулись "пощекотать" врага и завязали поединки на поле между войсками. Уехали оттуда с мрачным предчувствием неудачи. Имели примету: в какую сторону упадет первый татарский воин. Если головой к врагу - к победе, если же к своим - к поражению. Случилось так, что какой-то татарин налетел на гусара, тот ударил его копьем и всадник упал навзничь - головой к своим.
Наступил день битвы. Гигантские войска выступили друг против друга и так стояли полдня, не трогаясь с места, ибо я не велел начинать боя, пока враг сам не кинется на нас, а король тоже держал свое войско, не пуская его вперед. Кто слабее - не выдержит. Опасаясь фортелей Хмельницкого, панство уже подумывало отложить бой на завтра, и тогда король, чтобы не допустить свое войско до упадка духа, велел играть в трубы, четыреста ксендзов вышли в передние ряды и начали торжественное пение в честь богородицы, рявкнуло одновременно несколько десятков пушек, двенадцать полков кварцяного войска и четыре ополчения двинулись на середину казацкого войска, где я поставил Матвея Гладкого, который все похвалялся численностью своего полка, и наказного полковника киевского Тишка Нагорного - Антон Жданович еще не вернулся от султана, где был в посольстве. Орда держалась поодаль за нашей серединой, чтобы успеть прискочить к тому месту, где казачество погонит шляхту, как это обычно бывало во всех моих битвах. Но когда рванули страшным ревом пушки и встала над побоищем черная туча, которую то и дело разрывали кровавые огненные полосы, когда разнесся над полем страшный крик, ржание коней, рев перепуганных волов, стоны первых раненых, когда потекла кровь, выросли целые груды трупов в свитках, в панцирях, с голыми саблями и с ружьями в окоченелых руках, когда полетели по полю разъяренные кони, волочившие умирающих всадников, непобедимый казацкий четырехугольник, которым держалось все мое огромное войско, расступился, распался на две половины, открыл широкое поле для кварцяных полков, где выгарцовывал сам князь Вишневецкий, а следом за ним еще один недруг казацкий - Конецпольский. Орда, привыкшая прятаться за казацкими спинами, оказалась лицом к лицу с разъяренным панством, которое уже предвкушало победу и рвалось вперед. Хан, который от своего шатра с высокого кургана следил за битвой, крикнул: "В казацком войске измена!" - кинулся на коня и опрометью рванул наутек. За ним скопом пустились все его придворные, мурзы, а потом и вся орда, покидая арбы с женщинами и детьми, все свое добро, больных и даже мертвых, хотя коран и запрещает оставлять правоверных без погребения.
Весь левый край моего войска вмиг оказался оголенным, холмы, которые я отдал хану, заполнились вражьей силой, я потерял союзника, подставил под уничтожающий удар все свое незащищенное войско и теперь не знал, как мне поступить: мгновенно искать виновников, разорвавших табор посередине без моего веления, или пытаться остановить Ислам-Гирея с его воинством.
Помрачение чувств еще не прошло у меня. Я должен был бы остаться с войском, покарать трусов и предателей, снести голову Гладкому за его самоуправство, сделать то же самое с Тишком, которого поднял без заслуг, к тому же еще и не зная, что он тайком нобилитован королем и назван паном Гурским, дабы избавиться от хлопского имени - Нагорный.
Я же кинулся за ханом. Оставил за себя наказным гетманом Филона Джелалия, велел готовиться к битве на завтра, пообещал привести назад орду и с тридцатью казаками, Демком и Выговским поскакал вслед за беглецами. Хан отскочил от Берестечка чуть ли не на три мили. Покинул свой шатер, подаренный ему султаном, серебряный барабан-бата, при помощи которого созывали его воинов, золоченую карету и драгоценные часы с репетицией.
Ночью хана я не разбудил, а под утро его визирь сказал, что Ислам-Гирей тяжело заболел и никого к себе не подпускает. Никого, но не меня же! Я проломился сквозь огланов, вылущил хана из его соболиных мехов, встал перед ним, как кара воплощенная, и он на этот раз не нападал на меня, был до сих пор еще в невменяемом состоянии, болезненно кривил черные губы, глотал слюну, не угрожал союзом с королем и не похвалялся своей вельможностью. "На всех нас нашло замтение, - промолвил он, пережевывая слова, - ужас охватил татар, и они сегодня уже не могут думать о битве. Оставайся у меня, завтра будем советоваться".
- О чем же советоваться! - воскликнул я. - Поле ждет воинов!
Хан молчал. Ему некуда было торопиться. Вся орда была с ним целая и жадная к добыче, но не к той, за которую надо платить кровью, а к легкой и дармовой.
Всю ночь свирепствовал ливень, будто бог хотел смыть с земли кровь, пролитую людьми. Казаки где-то ждали своего гетмана, а тем временем сбили свои возы в железный четырехугольник и начали окапываться в своем огромном таборе возле Пляшевки. За одну ночь с трех сторон, где не было болота, сделаны были такие шанцы, что их не одолела бы никакая сила.
Всю субботу казаки ждали своего гетмана и не могли дождаться. Хан не шел сам и не пускал меня. В субботу пугал дождем, в воскресенье обманывал меня обещаниями, в понедельник убрал все мое сопровождение, приставил к моему шатру вооруженных огланов и велел сказать, что таким образом оберегает мне жизнь. От кого и зачем? Я рвался на свободу, проклинал себя за то, что сам вскочил в западню, добивался свидания с ханом, а тот только подсылал для утешения то своего визиря Сефер-кази, то моего Выговского.
- Казаки бьются, - успокаивал меня писарь, - никакая сила их не одолеет, гетман. Разве им бояться смерти? Народ, как ящерица, всегда готов пожертвовать хвостом, чтобы сохранить голову.
- Где же эта голова? - горько посмеялся я. - Не твоя ли, пане писарь? Потому что за мою уже и ломаного шеляга никто не даст. Был гетман и пропал. Сам себя погубил.
- Выкупим тебя у хана, - успокоил меня Выговский. - Я уже послал в Чигирин за деньгами.
- Выкупишь? А кто же меня продавал?
- Хана теперь задобрить можно разве лишь золотом.
Так я обплевался, не раскрывая рта.
Прискакал Демко, которого я послал под Берестечко, принес весть о том, что казаки окружены, к ним теперь не пробьешься, однако стоят твердо и держаться могут долго. С Демком пришла еще сотня казаков, которые сумели выбраться из обоза во время ночной вылазки, затеянной Богуном; они перебили множество наемников. Казаки приветствовали меня искренно, хотя и сдержанно.