Однако Мужиловский все-таки добился своего и был дважды принят царем.
Скольких с тех пор послов московских принимал я в Переяславе, в Чигирине, в Белой Церкви, скольких отправлял своих послов в Москву, и пробивались они своим казацким упрямством до самого царского уха, но во второе царское ухо бояре торочили всякие предостережения, и святое наше дело никак не доходило до счастливого завершения.
Разъединить народы можно и за один день, а соединить, воссоединить не сможешь потом и за века целые!
Исторический деятель беззащитен перед потомками, потому он и исторический. Его будут проклинать и позорить - и это еще не самое страшное, ибо кого же не позорят на этом грешном свете? Но самое тяжкое и невыносимое - это пустая хвала. Глупая, примитивная, незаслуженная. Те, которые хвалят, хотят низвести меня до самих себя. Никчемные люди хотели, чтобы я тоже стал никчемным. Одномерные существа хотели низвести меня до одномерности. Не зная ни страха, ни риска, ни ужаса, ни восторга сами, хотели, чтобы я тоже был с ними. Только стоять и махать булавою? А не хотели бы вы, чтобы я разбивал этой булавой головы и чтобы на меня брызгал мозг убитых моею рукою? Я вел беспощадную, жестокую войну, потом что так нужно было для будущего народа! И всегда так было надо, даже тогда, когда вынужден был порой отдавать поспешные веления.
Ночью тайком приходил я к убитым, винился перед ними, просил:
- Простите меня, многогрешного, я не мог иначе!
Жаль говорить! Всегда кто-то должен искупать даже те провинности, которых не существует.
Tempori serviendo - в зависимости от обстоятельств.
Мои выигранные битвы помогали мне утвердить народ, но пугали царских бояр, и те посылали пограничным воеводам веление не пускать ни одного казака в свои земли, чтобы не проникло туда воровство и ворохобничество (мятежи).
Когда же проиграл битву под Берестечком, снова всполошилось боярство, теперь уже от возросшей силы королевской: как же отнимать у короля казачество, когда он собрал такую силу.
Целые годы тратились на тяжкое промедление, и кто бы все это мог вытерпеть, перенести? Я вытерпел и перенес.
Можно было бы составить хронику обмена письмами, обмена послами, назвать имена, перечислить события.
Рассказать, как Мужиловский с патриархом Паисием на царских санях ехали в Кремль, и вся Москва вышла им навстречу.
Как Вешняк, когда его под Москвой встретил дьяк из приказа и попытался было ехать с правой стороны, сказал, что он посол и не поедет дальше, если бы даже довелось стоять век целый на снегу и на морозе, потому что послу негоже держаться стороны левой. Согласился ехать дальше только тогда, когда позвали еще одного дьяка и они встали с двух сторон.
Как Грицько Гуляницкий предал меня после посольства в Москву, куда я посылал его, переметнулся к панам, выдал им все, что держал я в строжайшей тайне.
Как Тетеря выпрашивал для себя царские грамоты на имения, а потом, боясь моего гнева и ярости казаков, закопал эти грамоты в землю, где они так и сгнили необнаруженные.
Как Выговский нашел проходимца Анкудинова, выдававшего себя за сына царя Шуйского (хотя у того никогда не было сыновей), раздражал им Москву, выторговывал у бояр благосклонность к себе, а дело наше снова из-за этого на целый год пошло в пролонгацию. Говорил я тогда царскому посланнику:
"Как государь нам эту милость покажет, примет нас в соединение и помощь даст, тогда все нипочем! Даже если бы таких воров десять было, не смогут они государю ничего сделать, и не будет причин государю их остерегаться. Не только таким ворам будет он страшен, но и самым великим царям".
Как после Берестечка должен был я снова собирать свою силу, доказывать ее, разбив Калиновского под Батогом, а потом уже и самого короля замкнув в голодном обозе под Жванцем так, что шляхта одни лишь уши оттуда вынесла.
Как потерял я сына Тимоша и не мог утешиться и тем, что уже бог забрал к тому времени самых лютых моих врагов Вишневецкого, Потоцкого и величайшего недруга народа нашего пана Киселя.
Разве можно перечнем событий заменить крик сердец народов целых, их голос могучий, которому звучать целые века?
Был я нетерпелив и неистов, как и мой народ, но должен был терпеть. Надо было дожить, добороться, добиться, достичь. Берестечко - хоть и разгром, но не умерло сердце. Как будет потом писать отечественный наш летописец: "Как бы ни убыло ничего под Берестечком, так их зараз многоплодная зродила казацкая матка".
И Москва не отступилась в годину нашего горя. Царь уже в июле послал приграничным воеводам такую грамоту: "Ведомо нам учинилось, что поляки черкас побили, и черкасские таборы рушились, и черкасы все пошли розно. А которые черкасы учнут приходить на царское имя с женами и с детьми от гонения поляков, а ты, воевода, тех черкас велел бы принимать и велел им идти на Коротояк, и на Воронеж, и в Козлов, и велел с ними до тех мест посылать провожатых людей добрых, чтоб их допровадить со всеми их животы бережно. А ково с ним провожатых учнешь посылать, и ты б им приказал накрепко, чтоб они от тех черкас не корыстовались и животов их, едучи дорогою, не разтеряли. А будет кто чем покорыстуеца, а мы на тех людей за один алтын велим доправить по рублю, да сверх того велим тем людям учинить наказанье безо всякие пощады".
Пан Кисель своим лисьим нюхом сразу же почуял в этом экскодусе на Донец, Удай, Коломак, Харьков начало нашего вечного союза и с тревогой писал королю: "Сама чернь так раздражена, что готова быть подвластной кому угодно, лишь бы только не нам, панам своим прирожденным, - хотя бы и поганству, а тем более тем, где один народ и одна вера (единая gens, единая religio). Поэтому я всегда больше боялся этой лиги московской, чем татарской".
А царь Алексей Михайлович еще тогда, когда только всячески взвешивалось, как осуществить великий акт воссоединения народов наших, принимая в Золотой палате моего посла Федора Вешняка в июне года 1649-го, молвил: "А буде вам в чем учинится теснота и гонение, которые в нашу царского величества сторону переходить учнут, и мы потому ж тех приняти велим".
Земля разорена шестилетней войной так, что и не слыхано никогда, а что впереди, того и вовсе никто не знал. Ян Казимир, как и перед Берестечком, снова сосредоточил всю силу своего королевства против казачества, надеясь, что теперь уже не родится вновь, как тогда, повстанческая армия; сам двинулся на Подолию под Жванец, а литовским магнатам велел ударить на нас по Днепру и занять Киев.
Где взять силы, чтобы встать против всех врагов одновременно? Как располовинить себя, стать сторуким и тысячесильным, закрыть землю всю телом своим, оборонить ценой какой? Кто поможет, кто спасет?
В июле стольник московский Лодыжинский привез мне в Чигирин царскую грамоту, которую мы ждали уже столько лет: "И мы, великий Государь, изволили вас принять под нашу царского величества высокую руку, яко де не будете врагом креста Христова в притчю и поношение". Король намеревался мечом перечеркнуть судьбу народа моего, сам того не ведая, что великий народ, брат наш извечный, уже раскрывал нам свои объятия, нам - истрепанным, окровавленным, обездоленным, сражающимся в одиночестве.
Кончалось наше сиротство! В наитяжелейшую, может, годину для судьбы народа моего обессиленного первого октября в Москве земский собор принял постановление "гетмана Богдана Хмельницкого и все его Войско Запорожское с городами и с землями принять", королю же объявили войну, "не щадя голов своих".
Воля двух народов промолвила наконец свое великое слово!
Народ всегда ищет, где лучше, и надо слушать голос его то ли промолвленный, то ли молчаливый. Мой народ творил себя и на полях битвы, и в наслаждении свободой, и в неосознанном стремлении избежать угнетения, поражений, виселиц и напрасного страдания.
Я знал волю народа своего и то и дело обращался к нему за подтверждениями, хотел еще и еще раз услышать его голос, его желание наисокровеннейшее.