Оттуда сразу выступил старенький батюшка в рыжеватой поношенной ряске, старый и изможденный, вытертый какой-то, как и вся его одежда. Приблизившись к приговоренному, он протянул ему большой крест, натянув цепочку, на которой крест висел у него на груди, но обреченный выбросил вперед руки и сердито выкрикнул:
- Икону! Божью матерь! Или должен умирать здесь, как собака?
Священник растерялся: иконы с собой не принес, а в церковь идти было далеко.
- Панство думает, что ему так уж необходимо поцеловать икону? - спросил возный. - Этот драб хочет продлить себе жизнь! Разве я не знаю этих фармушек-финтифлюшек?
- Пусть принесут икону, - болезненно поморщившись, промолвил пан Низдиковский.
- Но ведь на это же уйдет уйма времени! - воскликнул удивленный возный.
- Пусть принесут! - твердо повторил шляхтич.
Мы стояли и ждали. Обреченный снова стоял неподвижно. Казалось, умер. Но ожил, как только батюшка подал ему икону. Кивнул своей лохматой головой то ли поклонился, то ли хотел поцеловать. Потом снова замер. Священник осенил его крестом и отступил. И уже теперь отступила от потемневшего хлопа жизнь. Отдав волов погонщику, который должен был, судя по всему, быть помощником палача, майстора, сбоку подошел к осужденному, умело сбил его с ног одним ударом, стянул за спиной его руки так, что посинели пальцы, затем начал привязывать к его ногам две ременных постромки, вторые концы которых были прикреплены к ярму на волах. Погонщик по знаку палача прикрикнул на волов, они пошли медленным, равнодушным шагом, помахивая хвостами и жуя жвачку, палач прислонил свободный конец кола к низенькому столбику и придерживал, чтобы кол не соскользнул, а острый его шпиль начал входить в тело несчастного. Железо пронизывало внутренности обреченного так быстро, что не успевала выступить даже кровь, все казалось ненастоящим, какой-то игрой или дурным сном, тем более что обреченный человек, переборов муку смертную, еще нашел в себе силы по-молодецки крикнуть почти бодро:
- Криво кол идет, майстор! Следи лучше!
Набивать на кол нужно было так, чтобы не повредить жизненных органов и направлять шпиль не в сердце, а чтобы вышел он спиной на пол-аршина. Тогда кол с набитым на него человеком поднимали, закапывали свободным концом покрепче в землю - и несчастный сидел на шпиле до тех пор, пока не засохнет и высушится, как вяленая рыба, так что когда ветер повеет, то тело его вертелось и тарахтели косточки.
Наверное, этот безухий майстор не был слишком опытным в своем деле: повел кол слишком криво, о чем ему снова хотел сказать обреченный, но на этот раз слова у него слились в какой-то хрип или клекот: "Кр-р-р..." Когда же палач с помощником подняли покаранного и установили кол в заготовленную яму, и начали поскорее утрамбовывать землю вокруг него, несчастный человек на железном острие завыл от боли и страдания. Выл низко, утробно, по-волчьи, так, что молодые казаки затыкали уши, а Иванец подскочил ко мне и зашептал: "Пан старшой, дозвольте укорочу ему муку! Дозвольте, пан старшой!" Я промолчал, лишь пожал плечами, а Демко, тоже шепотом, промолвил, обращаясь к своему спутнику: "Не вмешивался бы ты в божьи дела", - но тот уже выхватил пистоль, подскочил к человеку на колу и прострелил ему грудь.
Все покрылось моим королевским письмом. Пан Низдиковский распрямил плечи и заявил, что у него камень спал с души, ведь он привык рубиться с врагом в поле, а не вот так истязать пусть даже и величайшего преступника. Пан судья сказал, что он только судья, а над ним закон, пан возный снова повторил о своем "псе без хвоста", священник неторопливо перекрестился, отпуская грехи всем виновным и невиновным. Так и закончилось это неурочное присутствие, только Демко скрежетал зубами на Иванца и шпынял его до самого Кракова, обещая отплатить ему не таким еще "развлечением". Я молча посмеивался, зная, какая это пустая похвальба у Демка, Иванец же огрызался добродушно, удивляясь, что никто достойно не оценил его добровольную и бескорыстную старательность.
Не мог он понять, какую тяжкую услугу оказал всем нам, добавляя к тому, что видели по дороге, еще и это страшное зрелище. А я думал тогда: никогда не забывай о встречах со страданием и смертью, забудь все, но только не это.
6
Пока добирались до Кракова, израненными были души не только у казаков пожилых, немало переживших за годы своей трудной жизни, но и у молодых. Еще не осмеливались сказать мне в глаза, потому подбивали Демка и Иванца, а уж те, спеша друг перед другом, уговаривали меня:
- Пан сотник, а что, если вот так пробиться к королю и все пропустить через его уши?
- Говорят, он за русский народ.
- Короли всегда за народ, да паны мешают!
- Сказать ему о всех гонениях и насильствах.
- Хотя бы о том, что видели собственными глазами.
В ответ на это я кивал головой, поддакивая. Кто бы упустил такой случай, если бы оказался перед королем? Была какая-то надежда, что король в самом деле допустит меня хотя бы поцеловать руку (и уж тогда я сумею сказать ему кое-что!), ведь и на похороны королевы я с полусотней своих казаков ехал якобы по приглашению самого Владислава. Он был благосклонен ко мне, мог иметь даже сантимент, вспоминая о годичном служении ему (тогда еще королевичу) во время его путешествия по Европе. Но только когда же это было! Двадцать лет назад! Все уже подернуто маревом даже для меня, а для монаршей памяти? Гей-гей...
Краков был переполнен людом и еще больше - слухами. Говорили и не о королеве (она же мертва) и ее похоронах, а все больше о короле, потому как нечасто бывал в древней столице польских королей и был обижен, кажется, на краковского воеводу, который во время элекции не поддерживал Владислава. Гнев на воеводу обернулся холодным отношением к краковянам, и хотя во время коронации Владислав вроде бы и простил их, но теперь снова вспомнил свою обиду и, прибыв на похороны, не стал въезжать в город, а остановился в Лобзове. Делегация краковских мещан вынуждена была приветствовать короля в Лобзове, но, пока райца (советник) трудился со своей речью, Владислав незаметно надел перчатку на свою правую руку, так что когда райца приблизился и встал на колено, чтобы поцеловать королевскую руку, то увидел, что должен целовать перчатку. Райца вынужден был встать с коленей, чтобы через миг, снова застыть на коленях перед властелином, но снова перед ним была рука, спрятанная под мертвой кожей. До предела растерянный, посланец гордых краковян вторично встал с коленей и упорно опустился в третий раз, имея намерение поцеловать закрытую королевскую руку, но именно тогда Владислав, мстительно улыбнувшись, снял перчатку и протянул райце свою пухлую руку для поцелуя.
Еще труднее пришлось воеводе краковскому Станиславу Любомирскому. Он был болен и вынужден был добираться в Краков из своего замка в лектике. Не застал в городе короля, кинулся в Лобзов, но Владислав не хотел его принимать. Когда же наконец принял, то довольно резко выразил ему свою неблагосклонность за то, что тот якобы противился его элекции. Любомирский каялся и клялся в верности до тех пор, пока не был прощен.
Король, судя по всему, был печальным, больным и гневным. Никого не хотел видеть, принимал только своих канцлеров Оссолинского и Радзивилла, с ласковой грустью выслушал приветствие примаса Польши Мацея Любенского, который тоже прибыл на похороны и посетил Владислава в Лобзове, но больше никого к королю не допускали в те дни. Куда уж там простому казаку!
Была надежда, что допустит пред светлые очи казацкую депутацию хотя бы гетман Конецпольский, который тоже прибыл вместе с другими вельможами на похороны, но знал ли он о нашем тут присутствии, а если бы и знал, то лишний раз не захотел бы, наверное, лицезреть своевольного Хмеля и его товарищество.
Так пришел день погребения.
Процессию открывали две тысячи пеших. Земли и воеводства, княжества и вольные города, шляхта неимущая, ходачковая, и мещане, купцы и ремесленники, воины из пограничной стражи и просто хлопство, все в трауре, в темном, даже в глазах темнеет и мир окрестный меркнет от такого зрелища. И в этом мрачном кондукте, похоронной процессии, от несколькомиллионного народа украинско-русского лишь горсточка казаков, потому как и народа такого не существует для панства, а есть только казаки, а земля разделена на воеводства Киевское, Черниговское, Брацлавское, Волынское, Русское, и так от воеводств и выступали в процессии опечаленные усатые шляхтичи, а нас затолкали куда-то к хлопству и чуть ли не к цыганам, хотя и идем мы довольно солидно и чинно: в синих шароварах и жупанах, в черных легких киреях, оселедцы свисают с круглых наших голов, будто сабли, сами же сабли скрыты внизу под киреей, так что мы расталкиваем вокруг себя процессию, а там, оказывается, уже посвободнее. За нами тянулись длинными шеренгами отцы духовные всех законов. Четырнадцать золотых тиар украшали процессию сверканием высших капелланских достоинств. Краковская академия шла перед музыкантами, которые траурными мелодиями углубляли общую печаль. Слуги везли на кресле недужного воеводу краковского Станислава Любомирского - хозяина земли, где навеки почиет тело Цецилии Ренаты. За Любомирским воевода бжесский литовский Теофил Тризна, воевода поморский Герард Денгоф и воевода Русский Якуб Собесский несли инсигнии шведские, а воевода познанский Кшиштоф Опалинский и воевода сандомирский Кшиштоф Оссолинский - инсигнии польские. Корону покойной королевы шведской и польской Цецилии Ренаты нес каштелян краковский, гетман коронный Станислав Конецпольский. Шестерик коней, покрытых до самых ног черным сукном, тянул печальный повоз, на котором лежало тело покойной, укутанное со всех сторон драгоценной золотой тканью. Повоз сопровождали придворные со свечами в руках.