Горько, влажно, пошло, до острой разрядки. Которая была скорее болезненной, чем приятной.
Как только он ушел – меня скрутило. Я сидела на полу, прижав колени к себе и не могла встать, настолько больно внутри было. Не в физическом смысле. Конечно нет — тело еще содрогалось от сладких отголосков оргазма. Было больно в груди, там, где душа. Вот кто бился в агонии, захлебываясь отчаянием и беспомощностью. Душа…
Я сама бросила ее в пекло, решив, что ради мести можно пожертвовать такой малостью. Подумаешь, за ребрами ломит. Поболит немного и перестанет.
Это уже потом, когда ничего нельзя было отмотать назад, я поняла на какие муки себя обрекла. Но было поздно.
Сейчас поздно.
Весь день я провела, как в тумане. Пьяны мысли ползали от «надо снова попытаться сбежать» да «лечь и не шевелиться. Превратиться в камень и забыть все это как страшный сон».
Может все-таки сплю? Может если сейчас открыть глаза, то все произошедшее за последние несколько месяцев окажется душным кошмаром? А может, вообще откинет на пару лет назад, когда я даже не знала о существовании Максима?
Какие глупые, убогие надежды. Самой от себя тошно.
Я провожу две ночи, истязая себя мыслями и ревностью.
Что если после меня он снова поперся к какой-то женщине? Чтобы «перебить неприятный привкус бывшей жены».
Боже…рехнуться можно.
Я не знаю, как все это вывозить. Единственное что держит на плаву, это ребенок.
— Прости. Мамка у тебя дел натворила, — глаза тут же наполняются слезами.
Я ведь не только свою жизнь – хрен с ней – под откос спустила. Я лишила этого малыша возможности расти в полноценной семье.
В эти дни я вспоминала Алену. То время, когда она была хрупкой, но здоровой девушкой с прекрасными, немного грустными глазами олененка. И потом, когда она лежала на больничной койке, сливаясь с белыми простынями. Худая, почти прозрачная, с темными кругами на лице.
Разве я могла поступить иначе, зная, что это Кирсанов ее довел до такого состояния? Что именно его равнодушие и пренебрежение стало причиной всего?
Не могла.
Я пытаюсь убедить себя в этом. Говорю, что права не имела на счастье с этим мужчиной, потому что это было бы предательством по отношению к подруге. Нет, не к подруге, к сестре. К младшей, слишком наивной сестренке, сломавшейся под давлением безжалостной реальности, в которой богатые и беспечные с легкостью используют вот таких глупышек. Использую и выкидывают, как грязную салфетку, не думая о том, что после этого вся жизнь может пойти под откос.
Но даже несмотря на это, нет-нет, да и проклюнется мысль: а что если…
И в эти моменты я ненавижу себя особенно сильно. За слабость и за любовь, на которую никогда не имела права.
Кирсанов возвращается через день. Не вечером, как он делал это обычно, а примерно около полудня.
Сквозь неплотно сдвинутые шторы я наблюдаю, как он выходит из машины и хлопает дверцей. Раздражен. Его настроение улавливаю сразу, и мое собственное скатывается ниже плинтуса. Я не выдержу еще одной ссоры. У меня просто нет сил.
На улице прохладно. По утрам земля уже скована первым льдом и на деревьях появляется сияющий налет инея. Если выйти на балкон, то можно увидеть собственное дыхание, вырывающееся изо рта полупрозрачным облаком.
На Максе строгое пальто нараспашку, поверх дорого костюма. Горло как всегда открытое. Он снова не носит шарф…
Я помню, как ругалась, когда он подхватил ангину, и я всю ночь не отходила от него, пытаясь сбить температуру, потому что глупец не хотел вызывать скорую. Помню, как выхаживала его, а потом следила, чтобы снова не настыл.
Купила ему шапку и шарф. Последний мне удалось заставить повязывать, а вот с шапкой сколько ни билась – не вышло. Он ее просто «потерял», правда спустя месяцев – летом – она нашлась в багажнике.
Прижимаю руку к груди, потому что словила очередной спазм.
Какое мне дело до его шапок и шарфов? Это больше не моя забота. Мальчик взрослый, пусть решает сам. А может его новая пассия будет заботиться о том, чтобы не простудился…
Черт, так и будет всю жизнь болеть? Несколько раз похлопала себя по груди. Дыши, Таська, дыши…
Однажды все наладится. И будешь ты, старая и беззубая, рассказывать своим внукам сказку о том, как однажды очень сердитый дракон похитил принцессу и заточил ее в самой высокой башне. Ладно, может и не принцессу, а злую ведьму, и не в башне, а посреди темного леса…
Кажется, мне надо обновить своей репертуар сказок, если, конечно, доживу до того времени, когда будет кому рассказывать.
Тем временем Кирсанов пропадает из поля зрения, но я слышу, как внизу хлопает дверь. От этого звука будто сразу снижается уровень кислорода. Хочу вдохнуть, а никак.
Тяжелые шаги поднимаются по лестнице и ведут в кабинет. И спустя миг раздается громкий голос:
— Иди сюда.
Я бы рада сделать вид, что он это не мне, но в доме никого кроме нас нет. Поэтому собрав в комок всю свою храбрость, покорно плетусь на встречу судьбе. Только оказываюсь не готова к тому, что первой фразой, как только я переступлю через порог, станет:
— Раздевайся.
***
Меня будто молнией прошибло от макушки и до кончиков пальцев. Перетряхнуло так, что зубы клацнули.
— Максим…
— Раздевайся.
Он решил меня совсем опустить? Куклой сделать, которая по щелчку будет выпрыгивать из трусов?
Вспыхивает бешенство и одновременно с ним такая горечь по венам растекается, что словами не передать. Когда-то все было иначе. Когда-то…
— Я неясно выразился? — Кирсанов продолжает доламывать меня.
Он снова нацепил такую маску, сквозь которую мне никак не пробиться, не увидеть какие бесы скачут внутри, за непроницаемым фасадом.
— Может, еще на колени опуститься и виляя жопой к тебе ползти? — огрызаюсь, а саму от обиды коробит.
Хмыкает. Так пренебрежительно, что я краснею и тут же злюсь на саму себя за столь явную реакцию.
— Для такого рода развлечений есть профессионалки, которые и вилять красиво умеют и жопа-огонь.
— Так почему бы тебе …
— Раздевайся, — небрежным жестом обрывает мое пламенно возмущение.
Я не выдерживаю:
— Кирсанов! Если ты думаешь, что тот случайный срыв дает тебе право.
— Срыв ничего не значит. Закипело, триггернуло и вышло из-под контроля. А потом отпустило. Не мне тебе рассказывать, как это работает.
От его тона холодного и даже как будто брезгливого меня еще сильнее душит обида. Я чувствую себя никчёмной, использованной и дешевой.
— Ты…
— Я, дорогая я. А теперь скидывай барахло, я посмотреть хочу.
Я упираюсь, смотрю на него по-волчьи, отказываясь подчиняться:
— Ты меня миллион раз видел. Или думаешь что-то новое появилась? Третья грудь выросла?
Ухмыляется. Так недобро и хищно, что мороз по коже. И одной единственной фразой выбивает землю у меня из-под ног:
— Твоя грудь меня мало интересует…а вот беременный живот это да…это крайне интересно.
И все.
Меня будто парализует. Замираю под его взглядом, до боли вцепившись в низ растянутой футболки, не дышу, не моргаю, не шевелюсь.
— Я не понимаю, о чем ты.
Ухмылка становится шире:
— Серьезно? — неспешно поднимается из-за стола, а я пячусь и спустя три шага упираюсь спиной в дверь. Пытаюсь нащупать ручку, но не могу. Пальцы не слушаются.
А бывший муж приближается. Неспешно, заправив руки в карманы, не отводя от меня взгляда.
— Максим, — горло сводит спазмом. Я не могу найти нужных слов, не помню, как говорить, в голове гремит только одно «он знает!».
Кирсанов останавливается рядом. Слишком близко, но мне больше некуда сдвигаться. Рука, так и не нащупав дверную, ручку обессиленной плетью падает вдоль тела.
— Думала, сумеешь скрыть?
Сжимаюсь, а Макс по-хозяйски, не спрашивая и пресекая любые возражения, кладет руку мне на живот.
У него жесткая, горячая пятерня, которая обжигает даже сквозь ткань. В простом прикосновении нет ни ласки, ни трепета, только жесткое желание убедиться и подчинить.