Я не уверена, что мы имеем право врываться в чужое жилище, но позади Максим, и в его голосе ноль сомнений:
— Вперед.
Мы с Сашкой недоумевающе переглядываемся, потом поднимаемся на этаж и заходим в квартиру.
Обычная, советская двушка — крохотная кухня, одна комната маленькая, вторая чуть больше. Ремонт такой себе – бабушкин, старый линолеум, выцветшие обои, белые, неровно покрашенные двери. Ощущение убогости усиливает беспорядок. В маленькой тесной прихожей стоит коляска-трость с грязными колесами, рядом – обычный белый пакет, из которого торчит рукоятка игрушечной лопатки. Детские вещи разбросаны на стульях, на провисших веревках, растянутых в коридоре.
Недоумение усиливается все больше. Я не могу понять, что это за место и зачем нас сюда притащили, но предчувствие надвигающейся катастрофы с каждой секундой становится все острее.
Тем временем Стеф оттесняет парня в комнату, в самый дальний угол, к балкону, попутно отбирает телефон, в котором тот пытается что-то набрать.
— Дай-ка сюда игрушечку-то.
— Я буду жаловаться! — парень все еще ерепенится, но видно, как его трясет от страха. Дрожит, словно заяц перед волком.
— Непременно.
— Я…Я…да я…
— Головка от…— раздраженно подсказывает Макс, — рот закрыл.
Додик и правда затыкается, дергает острым кадыком, по очереди переводя испуганный взгляд на каждого из нашей компании.
— Что за спектакль? — Сашка не выдерживает.
— Вам понравится, — усмехается Кирсанов, — гарантирую.
Мне не нравится его тон, не нравится его взгляд, мне вообще происходящее не нравится. Что-то не так, что-то очень сильно не так.
Это становится особенно ясно, когда раздается звук ключа, поворачиваемого в двери.
Парень снова дергается, но тут же сникает, стоит только здоровяку положить свою лапищу ему на плечо:
— Спокойнее парень, без лишних движений. Вякнешь – и тебе хана.
Я деревенею. Не знаю, кто там пришел, но чувствую, как мотор в груди разгоняется, выдавая максимальные обороты.
Еще один поворот ключа в замке, невнятный скрип несмазанных петель, а потом бодрое:
— Сереж, мы пришли!
Мы с Сашкой синхронно дергаемся и схлестываемся непонимающими взглядами, смотрим друг на друга, явно словив приступ коллективных галлюцинаций.
Потому что этот голос знаю и я, и она. Очень хорошо знаем. И он не может звучать ни здесь, ни где бы то ни было еще. Просто не может и все, потому что его обладательница умерла. Мы лично хоронили ее, последними покидая скромную могилу, оплакивали все это время.
— Сережик, спишь что ли?!
Женскому голосу вторит детское бормотание, потом раздаются шаги и в комнату входит Алена…с Владом на руках.
Я четко вижу тот момент, когда она понимает, кто перед ней. Улыбка сползает с губ, лицо вытягивается. Она стремительно бледнеет и делает инстинктивный шаг назад, будто хочет сбежать, но Кирсанов равнодушно оттирает ее в сторону от выхода.
Сашка, моя холодная, эмоционально скупая Сашка, смотрит на призрака из прошлого, широко распахнув глаза и открыв рот от изумления.
Я не могу вдохнуть, просто глотаю воздух в попытке сделать вдох, но кислорода нет, его выжгли.
— Алена? — сиплю, все ещё не веря своим глазам.
Это какой-то сюр, бред. Глюки! Как угодно, можно называть, но суть одна – все это неправда. Не может быть правдой…
— Ты зачем их пустил? — неожиданно зло шипит она, набрасываясь на унылого Сережика.
— Они сами…— мямлит парень, с опаской косясь на молчаливого Стефа, — я не смог удержать.
А так пытался, прямо чуть костьми не лег, мать его…
Сашка быстрее берет себя в руки, у нее лучше с саморегуляцией, она запросто отбрасывает эмоции и, пока я продолжаю стремительно падать в черную пропасть, подозрительно спрашивает:
— Почему ты живая?
Вопрос звучит жестко и даже цинично, но в этом вся она.
— Не рада что ли? — хмыкает Алена, но Александру ее сарказм не цепляет, она продолжает все тем же холодным, настороженным тоном:
— И почему Влад с тобой?
— А где еще ему быть, как ни с матерью?
Я не понимаю…ничего не понимаю… Это сон, да? Дурацкий сон, из которого надо срочно выныривать.
— У него есть родители. Его усыновили.
Аленка внезапно веселится:
— Влада усыновил брат Сергея. Так что все в порядке. Как говорится, по квитанции корова рыжая одна… — снова смеется, довольная своей шуткой.
Я не узнаю ее. Словно с того света вернулась не она, а злобный демон в ее обличии.
Наверное, надо было обрадоваться, что подруга жива, благодарить бога за то, что случилось «чудо», но вместо этого я чувствую липкий холод и страх.
***
— Ален? — зову ее.
Голос звучит так жалко, словно я котенок, которого выкинули в лужу, и он барахтается там, пытаясь не захлебнуться.
Подруга перекидывает взгляд на меня, и ее лицо меняется, губы растягиваются в ухмылке:
— А что это у нас с личиком?
— Как…
— Как у меня дела? Отлично!
У меня проблемы со словами. Кажется, я от шока забыла все, что только можно забыть. Не могу задать ни одного вопроса, мысли, как тараканы разбегаются в разные стороны.
— Мы же тебя похоронили. Я видела…
— Что ты видела? Как пустую коробочку в землю закапывают? Слезки, наверное, лила, страдала, — кривит жалобную физиономию, а у самой глаза так и полыхают, то ли от радости, то ли от злорадства, — бедолажка.
— Я не понимаю. —Я действительно не понимаю, как это возможно. — Как ты смогла это провернуть? Больница, похороны…
— Что с похоронами? Вы сами все организовали, молодцы, даже последнюю волю «усопшей» выполнили.
Мы и правда ее выполнили. Хоронили в закрытом гробу, потому что незадолго до «смерти» бедная, несчастная Алена, лежа на койке и сжимая своей ладошкой мою, умоляла об этом. Говорила, что ей страшно, что хочет укрыться, спрятаться.
Я тогда ревела, как белуга. Размазывала слезы по щекам, ни черта не соображала и клялась, что сделаю все, как она хочет. Все, что угодно.
— Но врач… как он мог на такое пойти?
— А что врач? Я его грешки знаю. Жена у него – ой, какая строгая, а родители у нее и вовсе при власти. Если узнают, чем он занимается, когда с друзьями «на рыбалку» ездит, на кол его посадят. Там брачный договор такой, что в случае измены мужик в одних трусах на улицу пойдет, да еще и без работы останется. Так что помогал он мне, травки всякие давал, чтобы бледнее была. Вас лишний раз не пускал, чтобы глаза не мозолили. Думаешь, так просто все время из себя умирающего лебедя строить? Я жуть, как задолбалась.
Она задолбалась?
Мы места себе не находили, на стены бросались от бессилия и горя, а она задолбалась?
Я отказываюсь это принимать. Бред какой-то. Я точно сплю. Сейчас глаза открою и снова окажусь в комнате загородного дома. За окнами будут темнеть сосны, равнодушные охранники принесут еду…
Перевожу взгляд на Саньку. Может, она что-то понимает? Может, они сейчас обе рассмеются и скажут: «сюрприз, дорогая Тасенька, мы тебя разыграли».
Только Сашка молчит. Все ее внимание сконцентрировано на Алене, в глазах – что-то страшное. Обычно так она смотрит на врагов.
Я оборачиваюсь к Кирсанову. Это он все подстроил? Специально притащил сюда, чтобы… чтобы что?
Сердце грохочет где-то в затылке так сильно, что перед глазами плавают темные круги. Мне чертовски не хватает воздуха.
— И когда ты собиралась объявиться? — спрашивает Саша, — когда собиралась осчастливить нас волшебным воскрешеньем?
— А я собиралась? Мне и так не плохо. У меня семья, ребенок…на хрен вы мне сдались? Вы свою функцию выполнили, так что все-го хо-ро-ше-го. Если бы не этот, — зло кивает на Максима, — жила бы себе спокойно.
В ее взгляде нет и отголоска той неземной неразделенной любви, от которой она якобы угасала, лежа на больничной койке. Нет ее! До меня запоздало доходит, что и не было никогда.
Бывший муж, не отрывая тяжелого взгляда, протягивает мне папку. Я отшатываюсь, будто передо мной клубок змей. Не хочу больше сюрпризов, но он все равно сует ее мне в руки.