Кадры из нашего прошлого. Прогулка на катере по Волге, парк аттракционов где-то заграницей, спуск на байдарках, просто кафе, с десяток селфи, которые она делала на мой мобильник при каждом удобном случае.
На одном из таких снимков я зависаю особенно долго. Мы там вместе. Смотрим на камеру и улыбаемся, как идиоты. На головах шухер – только выползли с американских горок, морды красные. Но счастливые.
Плохо со мной было? Мучалась? Ни черта подобного! Когда плохо, так не улыбаются. Не сыграешь так, не придумаешь, и счастливого блеска в глаза специально не напустишь, как ни старайся. Он либо есть, либо его нет. У нас был.
И от этого становится еще хреновее. Я не могу понять, почему не остановилась, не поговорила со мной, не высказала все в лицо? Мы бы разобрались во всем. И с этой Аленой, будь она неладна, и с моим гипотетическим ребенком, и со всем остальным.
Просто могла подойти и сказать: Кирсанов, ты – конченая козлина. Что будем с этим делать?
И мы бы сделали. А теперь…теперь нет никаких «мы».
Теперь ничего нет, кроме сожалений, ненависти и крайней степени офигевания.
Я сижу долго. Закрыв глаза и откинувшись на спинку стула, иногда бьюсь затылком о спинку кресла, пытаюсь думать, но ни на чем конкретном задержаться не могу. Все равно на Тасю сваливаюсь. На белое полотенце, прижатое груди, на босые пальцы, на страх в глазах.
Ненавижу. За то, что сидит в голове так плотно, что ничем не выкорчуешь. За то, что не отпускает, по-прежнему держит на крючке. За то, что украла. Не деньги – хер с ними, я как очнулся, уже заработал больше украденного. Душу с собой утащила.
— К черту, — тяжело поднявшись с кресла, иду на выход. Надо ложиться спать. Закрыть глаза и провалиться в серую мглу без сновидений, а завтра, на свежую голову решать, что делать дальше. Все завтра.
Проходя мимо комнаты, в которой сидит бывшая жена, я останавливаюсь. Слушаю, приложив руку к двери. Не дышу, словно боюсь, что за звуком собственного дыхания пропущу что-то важное. По началу только тишина, но потом различаю едва уловимые всхлипы. Придвигаюсь ближе, чуть ли не прижимаясь ухом к шершавой поверхности.
Ревет? Плевать. Эти слезы ничего больше не стоят. Мне не жаль ее. Нас ведь она не пожалела.
Просто разворачиваюсь и ухожу, но на душе кошки скребут. Тошно. И как все это закончить, я не представляю.
***
Ночью, как в старые добрые времена, не могу заснуть.
Таисия в доме, и я как волк принюхиваюсь, прислушиваюсь, ловлю каждый звук за стеной. Гребаные инстинкты обостряются настолько, что готов рычать. Хочется рвануть к ней и… хрен знает, что за «и». Я сам себе не доверяю, когда дело касается ее.
Прав был Стеф, когда сказал, что я не в адеквате, если речь заходит о бывшей суке-жене. У меня перегорают предохранители, а вместе с ними трещину дает и здравый смысл.
Где-то у соседей воет собака, и этот звук находит тоскливый отклик в груди. Сдавливает так сильно, что не продохнуть.
Время идет, а сна по-прежнему ни в одном глазу, поэтому прихватив пачку выхожу на балкон. В одних спортивных штанах, босой и злой.
Вдох. Задержка. Дымная горечь обжигает нёбо. Тонкой струйкой выпускаю ее из легких, наблюдая за тем, как серый дым теряется во мраке дождливой ночи. Омерзительно. Адское дерьмище, но привязался, подсел.
Снова затяжка. Удерживаю сигарету зубами и щурюсь, оттого что щиплет глаза.
Как же все задолбало…
Я стою на балконе до тех пор, пока от холода не перестаю чувствовать собственное тело. Но это ни что по сравнению с той стужей, что вымораживает изнутри. Кажется, из живого осталось только сердце, да и оно вот-вот накроется. И стану я, мать вашу, Снежной Королевой. Такой вот херовой и небритой.
Псина по-прежнему воет, нагоняя еще больше тоски. Повыть в ответ что ли? Может, полегчает?
Затянувшись последний раз, я тушу и скидываю окурок в пепельницу. Замерзшие пальцы еле слушаются. Я возвращаюсь в комнату, но ложиться не хочу. Вместо этого иду в душ и стою под горячими струями, пока телу не возвращается чувствительность. Оттаиваю снаружи, но не внутри. Там по-прежнему вечная мерзлота, но я уже начинаю к ней привыкать, потому что когда замерзаешь, боль притупляется.
Кажется, сна не предвидится. Я выхожу из комнаты и в потемках спускаюсь на первый этаж.
Тишина.
Охранники где-то на территории или в гостевом. В самом доме только мы с бывшей женой. Раньше это был бы вечер полный романтики, а теперь как в фильме ужасов. Только мертвецов под потолком не хватает.
В короткой борьбе между просто горячим чаем и чем-то покрепче побеждает второе. Я кидаю в стакан лед, он щелкает, покрываясь паутиной трещин, когда сверху заливаю его золотистым напитком.
Делаю пару глотков – на вкус мерзотно. Мне не нравится, не то настроение, поэтому выплескиваю содержимое в раковину, а сам стакан отправляю в посудомойку.
Как неприкаянный мотаюсь по гостиной. Пытаюсь включить телек, но стоит только увидеть цветную картинку, как начинает стучать в висках. Выключаю, поднимаюсь с дивана, выхожу на крыльцо. Дождь по-прежнему идет, собака воет.
— Да какого черта? — я начинаю беситься.
Я ради чего притащил ее сюда? Чтобы вот так мотаться ночью, как говно в проруби, и не знать куда себя приткнуть? Хер бы там.
Я возвращаюсь в дом и поднимаюсь на второй этаж. Мы не договорили! Я не сказал и десятой части из того, накопилось.
Толкаю дверь, подспудно ожидая, что будет чем-то заблокирована изнутри, но она на удивление легко и бесшумно распахивается.
В комнате нет окон, темень жуткая. Из света только то, что проникло следом за мной из коридора. Мне требуется пара минут, чтобы глаза привыкли и начали различать хоть что-то. Стол, кровать, кто-то на кровати.
Прислушиваюсь, пытаясь уловить дыхание и никак.
Она всегда спала, как мышка. Я помню, как просыпался посреди ночи, чтобы посмотреть на нее. Любовался, как дурак, радовался, что она у меня есть. Воспоминания об этом царапают с такой силой, что еле сдерживаю рычание. Завожусь моментально:
— Подъем! — и ладонью по выключателю.
Черт. Свет бьет наотмашь, выжигая сетчатку. Я жмурюсь, а потом и вовсе прикрываю глаза рукой, а зараза на кровати даже не шевелится. Ей по фиг, потому что отвернулась к стенке и с головой накрылась одеялом – один нос наружу торчит.
Это я как раненый волк мечусь по дому, а она преспокойно спит.
Сдергиваю с нее одеяло, а Таська только плотнее сжимается в комок и не открывает глаз. Издевается…
— Подъем, я сказал! — встряхиваю ее за плечо и тут же замираю, потому что даже через ткань чувствую жар.
Прикладываю ладонь к потному лбу и громко втягиваю воздух.
Она вся полыхает! Горячая как печка.
— Эй, — встряхиваю ее еще сильнее, и Таська сонно бормочет во сне. Не могу разобрать ни слова, — просыпайся.
Она неосознанно прижимает к себе подушку и едва различимо шепчет:
— Одну минуточку. Я…устала… — и снова проваливается.
Да вашу ж мать!
В этом закутке так душно, что тошнит, поэтому подхватываю ее на руки и несу к себе. Она даже не делает попыток протестовать или вырываться. Кажется, даже не понимает, что ее кто-то несет. Рука безвольно болтается, а голова падает мне на плечо.
То ли спит, то ли без сознания.
И я рад бы сказать, что мне похер, но это не так.
В моей комнате прохладнее и много воздуха. Я опускаю ее на кровать:
— Таисия, ты слышишь меня, — пытаюсь достучаться, но реакции нет. Она не откликается, не шевелится и, кажется, даже едва дышит.
Проклятье!
Вместо того, чтобы посадить ее на цепь и злорадствовать, я несусь вниз, пытаясь вспомнить, а есть ли хоть что-то в моей аптечке.
***
Ни хрена нет!
Дом новый, аптечка как у закоренелого холостяка – бинт, уголь да пузырь выдохнувшегося пероксида. Я не планировал тут ни болеть, ни тем более лечить кого-то.
Звоню парням: