Ты называешь солнцеблюдом…Оригинально. Только зря:с любою круглою посудойСветилосравнивать нельзя!А если можно,значит можнои мне,для свежести стишка —твой череп,сделанный несложно,назвать…подобием горшка!
Ленинград,
1960
«Поэт перед смертью…»
Поэт перед смертьюсквозь тайные слезыжалеет совсем не о том,что скоро завянут надгробные розыи люди забудут о нем,что память о нем —по желанью живущихне выльется в мрамор и медь…
Но горько поэту,что в мире цветущемемупосле смертине петь…
Ленинградская обл.,
пос. Приютино, 1957
Сказка-сказочка
Влетел ко мне какой-то бес.Он был не в духе или пьян,и в драку сразу же полез:повел себя, как хулиган!
И я спросил: – А кто ты есть?Я не люблю таких гостей.Ты лучше с лапами не лезь:не соберешь потом костей!
Но бес от злости стал глупейи стал бутылки бить в углу.Я говорю ему: – Не бей!Не бей бутылки на полу!
Он вдруг схватил мою гармонь.Я вижу все. Я весь горю!Я говорю ему: – Не тронь!Не тронь гармошку! – говорю…
Хотел я, было, напрямикна шпагах драку предложить,но он взлетел на полку книг:ему ещё хотелось жить!
Уткнулся бес в какой-то бреди вдруг завыл: – О, Божья мать!Я вижу лишь лицо газет,а лиц поэтов не видать…
И начал книги из дверейшвырять в сугробы декабрю…Он обнаглел, он озверел!Я… ничего не говорю.
Ленинград,
1960
Поэт
Глебу Горбовскому
Трущобный двор.Фигура на углу.Мерещится, что это Достоевский.И ходит холод ветреный и резкий.И стены погружаются во мглу.Гранитным громомгрянуло с небес!Весь небосвод в сверкании и в блеске!И видел я, как вздрогнул Достоевский,как тяжело ссутулился, исчез.Не может быть,что это был не он!Как без него представить эти тени,и странный свет,и грязные ступени,и гром, и стены с четырех сторон?!
Я продолжаю верить в этот бред,когда в свое притонное жилищепо коридору,в страшной темнотище,отдав поклон,ведет меня поэт…Он, как матрос, которого томитглухая жизнь в задворках и в угаре.– Какие времена на свете, Гарри!..– О! Времена неласковые, Смит…
В моей судьбе творились чудеса!Но я клянусьлюбою клятвой мира,что и твоя освистанная лираеще свои поднимет паруса!
Еще мужчины будущих времен,(да будет воля их неустрашима!) —разгонят мрак бездарного режимадля всех живых и подлинных имен!
…Ура, опять ребята ворвались!Они еще не сеют и не пашут.Они кричат,они руками машут!..Они как будто только родились!Они – сыны запутанных дорог…И вот,стихи, написанные матом,ласкают слух отчаянным ребятам,хотя, конечно, все это – порок!..
Поэт, как волк, напьется натощак,и неподвижно,словно на портрете,все тяжелей сидит на табурете.И все молчат, не двигаясь никак…Он говорит,что мы – одних кровей,и на меня указывает пальцем!А мне неловко выглядеть страдальцем,и я смеюсь,чтоб выглядеть живей!
Но все равно опутан я всерьезкакой-то общей нервною системой:случайный крик, раздавшись над богемойдоводит всехдо крика и до слез!И все торчит:в дверях торчит сосед!Торчат за нимразбуженные тетки!Торчат слова!Торчит бутылка водки!Торчит в окне таинственный рассвет.
Опять стекло оконное в дожде.Опять удушьем тянет и ознобом……Когда толпапотянется за гробом,ведь кто-то скажет: «Он сгорел… в труде.
Ленинград,
1–9 июля 1962
Лесной хуторок
(идиллия)
Я запомнил, как чудо,тот лесной хуторок.Хутор – это не худо:это мир, не мирок!
Там, в избе деревянной,без претензий и льгот,так, без газа, без ваннойдобрый Филя живет.
Филя любит скотину,ест любую еду.Филя ходит в долину,Филя дует в дуду!
Мир такой справедливый,даже нечего крыть…– Филя, что молчаливый?– А о чем говорить?..
Ленинград,
1960
Лирика (1965)
Родная деревня
Хотя проклинает проезжийДороги моих побережий,Люблю я деревню Николу,Где кончил начальную школу!