Я вернулась к письменному столу и, плюхнувшись на стул, просидела так все утро. Волны старых воспоминаний окатили меня и постепенно схлынули, уступив место мыслям о ветре.
Кажется, это было в августе. Или в сентябре? Во дворе у профессора Юна мы собирали в корзину дикие яблоки. Любой порыв ветра вызывал у нас радостный смех. Крохотное деревце едва доставало до верхнего края стены, но буквально сгибалось под тяжестью плодов. Профессор Юн наблюдал из окна гостиной, как мы нагибали ветви и срывали яблоки. Я уже не помню, почему мои приятели по университету собрались вместе и принялись собирать дикие яблоки. В тот момент нас наверняка переполняла радость и ощущение огромного счастья. Так весело и задорно звучал тогда наш смех.
– Настанет ли такой день снова?
Печальный ответ одного из тех, кто собирал яблоки, глубоко врезался в наши сердца:
– Никогда.
Радостный смех в саду стих, и теперь мы старались не смотреть в глаза друг другу, только все погрустнели и обернулись к профессору Юну, который все так же из окна наблюдал за нами. Возможно, мы уже тогда предвидели будущее. Собрав дикие яблоки, мы вернулись в гостиную и увидели – профессор Юн заснул с книгой на коленях. Кто-то аккуратно положил книгу на стол. Мне стало интересно, что он читает, и я потянулась за книгой. Это оказался «Мир безмолвия». Книга выглядела старой, страницы пожелтели и загнулись. Вдруг мой взгляд упал на носки, буквально висевшие на слишком худых ступнях профессора Юна.
Хотя я сейчас понимала, что следует поехать в больницу, но все утро не могла заставить себя подняться со стула. Я сидела на одном месте, но мне казалось – тело мое парит в воздухе. Я даже задремала во время этого легкого полета. Только в полдень я наконец пришла в себя и внимательно осмотрела свой стол. Повсюду были разбросаны книги, раскрытая записная книжка лежала перевернутой на распечатанных листах бумаги, которые я редактировала. Два карандаша косо лежали в пенале, приобретенные мною в Музее Пикассо в Готическом квартале Барселоны. Некоторое время я разглядывала голубя с листом в клюве, выгравированного на пенале, а затем принялась наводить порядок на письменном столе. Я закрыла сборники поэзии и сложила разбросанные повсюду карандаши и ручки в пенал. Я скомкала ненужные бумаги, испещренные исправлениями и подчеркиваниями, и выбросила их в мусорную корзину, убрала пресс-папье с раскрытых толстых книг и возвратила книги на полки. Часто, наводя порядок на столе, я задумывалась о смерти. Однажды после тщательной уборки я уже направилась к двери, как вдруг обернулась и очень испугалась. Быстро пошла назад и снова разбросала на нем вещи. Люди взрослеют, но от этого не начинают больше ценить любовь, лучше понимать смысл жизни или смерти. Это знание не приходит со временем. И по сравнению с годами моей юности я еще больше удалилась от любви к другому человеку. Теперь же, когда я узнаю о чьей-то неожиданной смерти, то каждый раз испытываю шок и невероятную грусть. И все же я предвкушаю – однажды поздним зимним вечером с густым снегопадом, сидя за письменным столом, я тихо опущу голову и навсегда закрою глаза. Я хочу, чтобы таким было мое последнее мгновение на этой земле. Я смахнула все образы смерти, которые ощущаю кончиками пальцев всякий раз в момент окончания уборки на столе. Перед поездкой в больницу я несколько раз тщательно вымыла руки с мылом, умылась, переоделась в чистую одежду и взглянула в зеркало. Собираясь выйти из комнаты, я вдруг машинально остановилась и снова обернулась к столу.
И, словно дождавшись этого, зазвонил телефон.
Глава 1
Прощай!
Когда мне исполнилось двадцать, я вернулась в город и дала себе пять обещаний:
• Снова начать читать.
• Выписывать все незнакомые слова из книг, узнать их значения и составить свой собственный словарь.
• Выучивать наизусть одно стихотворение в неделю.
• Не посещать могилу мамы до наступления Чхусока [1].
• Каждый день не меньше двух часов гулять по городу.
Я не успела окончить первый семестр, как не стало мамы.
Пока ее болезнь не приняла серьезный оборот, раз в неделю, в среду, навещала ее в городской больнице. Затем ее выписали и отправили домой, а мне дали рецепт на лекарства. Я приходила в больничную аптеку, сидела в вестибюле и ждала появления на электронном табло того же номера, что и на бумажке в моей руке. Когда номер с мелодичным звоном выскакивал на экран, я просовывала рецепт в окошко. Спустя недолгое время мне передавали коробку с недельным запасом нескольких лекарств маме. Каждую среду я повторяла свое путешествие в аптеку, покупала лекарства и отправляла их маме по почте. После я звонила ей и сообщала о посылке. Она каждый раз приветствовала меня неизменно бодрым голосом: «Дочь моя!», «Отлично, дочь моя!», или «Спасибо, дочь моя!».
За четыре дня до ее смерти я получила посылку с ее любимым кольцом, а также небольшим количеством кимчи [2]из листьев периллы.
– Ты ведь любишь кимчи из листьев периллы. – Ее голос на другом конце провода звучал бодро и жизнерадостно. – И мне всегда хотелось, чтобы ты носила это кольцо, моя девочка!
Я и не представляла, что ее не станет так быстро.
Думая о ее кончине вскоре после того, как она положила в посылку кимчи из листьев периллы, сняла кольцо и аккуратно завернула его в бумагу, я принималась бессознательно тереть глаза, словно пыталась вытолкнуть их. После мне не надо было покупать по средам лекарства для мамы, но все равно каждую среду рано утром я снова и снова отправлялась в больницу. Это вошло у меня в привычку. Теперь я уже не ждала появления на табло определенного номера, но каждый раз раздавался мелодичный звон, и я смотрела на меняющиеся цифры. Через некоторое время я вставала и говорила себе: «Пора идти на занятия», но вместо этого отправлялась на станцию и садилась в поезд. Иногда я добиралась по крутой дороге до самых ворот университета, но затем разворачивалась и снова отправлялась на станцию. И там покупала билет на первый же рейс.
В середине дня в поезде было полно свободных мест. Я могла без проблем устроиться где угодно, независимо от стоимости билета. А порой вообще оказывалась единственным пассажиром в вагоне. Пустые сиденья напоминали толстые книги, ни одна из страниц которых не была прочитана. Я смотрела в окно или играла пальцами, пока кондуктор не объявлял о прибытии поезда в маленький городок, где я родилась. Увидев реку, я поворачивала голову и пристально вглядывалась в речную даль, пока вода не исчезала из вида. Когда же впереди внезапно вырастали далекие горы, от неожиданности я могла отпрянуть и откинуться на спинку сиденья.
Иногда я разглядывала птиц, неожиданно появившихся ниоткуда, а поезд въезжал в туннель, тогда судорожно закрывала глаза, хотя не могла увидеть в темноте ничего ужасного. Наконец поезд останавливался на какой-нибудь станции, я нестерпимо хотела есть, поэтому немедленно отправлялась в закусочную напротив станции, жадно съедала целую миску лапши и лишь тогда вдруг понимала, что нахожусь в родном городе. И я тихо бормотала про себя: «Мама, я вернулась».
В какой-то момент я решила взять академический отпуск, не только из-за смерти мамы. В университете царила богемная атмосфера, присущая художественным учебным заведениям. Некоторые студенты тут же легко вписывались в эту среду, другие же оставались на отшибе. Я принадлежала к последним. Сомневаюсь, что кто-нибудь здесь знал, как звучит мой голос. Студенты мужского пола больше интересовались демонстрациями или выпивкой, чем занятиями, а девушки или носились со своей внешностью, или умирали от депрессии. Здесь посреди обычного разговора вы могли разразиться монологом Гамлета или Офелии, и никто не придал бы этому огромного значения. Здесь считалось признаком таланта и яркой индивидуальности беспрестанное пение или долгое сидение на одном месте и созерцание чего-либо. Эти люди привлекали мое внимание, куда бы я ни отправилась. С моей простой внешностью я все время чувствовала себя изгоем. Мне казалось, что они говорят на иностранном языке какой-то далекой заморской страны. Но все же я взяла академический отпуск не из-за того, что чувствовала себя одинокой. В то время я была чужой везде, где бы ни находилась.