В тот момент мне было три года; для своего возраста я была мелковата и не слишком симпатична: торчащие во все стороны светло-каштановые волосы, бледное, часто неумытое личико и большие синие глаза, уже тогда смотревшие на мир настороженно и слегка недоверчиво.
Ta девочка, что сидит в коляске, пока еще не знает, что родители не любят свою дочку: не обнимают ее, не целуют, не читают сказки на ночь, не поправляют одеяло перед сном, не говорят, что она особенная, не защищают от подкроватных монстров, — но ей не с чем сравнивать, и она воспринимает это как должное.
Той девочке пока неведомо, что такое страх, поэтому она не может объяснить, почему по рукам вдруг начинают бегать мурашки, откуда берется холодное покалывание в затылке и отчего возникает такое чувство, будто в животе порхает рой бабочек. Но к тому времени, как она сделала свой первый неуверенный шаг и произнесла первое слово, она, то есть я, уже знала, что все это как-то связано с раздраженными криками отца.
Входная дверь с грохотом распахивается, он вваливается в дом и первым делом начинает вопить на меня: «Ты куда смотришь, а?» Тогда я еще не понимала слов, но хорошо чувствовала его злость, поэтому закрывала глаза и начинала жалобно плакать, от чего отец бесился еще сильнее и кричал до тех пор, пока рассерженная мама не хватала меня на руки и не уносила в другую комнату. Позже я научилась в его присутствии вести себя тихо и незаметно, будто меня вообще не существует.
Первые семь лет жизни я провела в небольшом доме, стоявшем в ряду из шести таких же домов, один в один. Сразу за входной дверью начиналась гостиная, оттуда узкая лестница вела на второй этаж, где находились еще две комнаты. В спальне родителей едва хватало места для кровати и комода, а так называемая детская, с голыми оштукатуренными стенами и потрескавшимся коричневым линолеумом на полу, по размерам едва ли превосходила шкаф. Из мебели — лишь застеленная порванным бельем кровать, стоявшая напротив окна без занавесок; на кровати вечно валялись старые кофты и еще какая-то одежда.
Дом не был собственностью моих родителей — он принадлежал ферме, на которой работал мой отец, так что аренда считалась частью его зарплаты. Владелец фермы, сварливый старик, не признававший новых порядков, слышать ничего не хотел об инфляции и росте цен и продолжал платить своим работникам жалкие гроши. «Зато вам не надо беспокоиться о том, где жить» — таким был его главный аргумент. Он полагал, что подобная «щедрость» — «бесплатное» жилье — снимает с него как с домовладельца всякие обязанности по обеспечению коттеджей коммунальными удобствами, поэтому зимой у нас было жутко холодно и сыро. Ни скрученные газеты, которыми мы пытались заткнуть щели под дверью, ни целлофановые пакеты, пришпиленные к растрескавшимся оконным рамам, не могли остановить холодный ветер; коварные сквозняки хватали нас холодными пальцами за голые ноги, забирались в уши и нос. В отчаянной попытке спастись от холода мы устраивались перед камином, смотрели, как за слишком маленькой для такого дома решеткой горят сырые поленья, и чувствовали, как постепенно согревается все, что спереди… и мерзнет все, что сзади.
Когда небо затягивало тучами и начинал лить дождь, играть на улице было невозможно; в такие дни я целыми днями сидела в крохотной гостиной. Гостиная одновременно была и кухней, и столовой, и, если в доме появлялась переносная жестяная ванная, что случалось нечасто, — ванной комнатой. На обстановку дома пошла мебель, которую моим бабушкам и дедушкам было жалко выбросить на помойку; помню, у нас стояли угрюмый коричневый диван, продавленный до такой степени, что пружины буквально прорывали выцветшую потертую обивку, деревянный обеденный стол с четырьмя расшатанными разномастными стульями, поцарапанный сервант, заставленный кастрюлями и прочей кухонной утварью… В гостиной не было ничего, что могло бы сделать ее хоть немного приветливей и уютней: нет, нет и еще раз нет — это была унылая темная комната в унылом темном доме.
Внизу были три двери: через первую можно было попасть на лестницу (она вела на второй этаж), через вторую — на задний двор, где мама обычно стирала и мыла грязную посуду, а через третью, входную… Моей матери казалось, что она ведет в другой мир. Потому что вся ее жизнь проходила внутри этих зеленых от сырости стен, и лишь редкие прогулки в магазин за продуктами вносили хоть какое-то разнообразие.