Его жизнь скорее похожа на черно-белое кино, где нет красок, нет совершенно ничего. А Алина была тем дополнительным множителем, который помог справиться и уничтожить нудность собственной жизни. Но ничто не бывает в этом мире долговечным. Мы находим, мы теряем. Кто-то смиряется с потерей, а кто-то не может ее принять… Он всё ждал, пока чувства к ней уйдут, исчезнут. Так всегда бывало. Ложь. Он вообще не был знаком с таким чувством как любовь до неё. Правда. Хотелось коснуться её как когда-то, обнять, почувствовать тепло её тела, хотелось, чтобы она просто оказалась рядом. Тот факт, что она уже была замужем, просто не укладывался в голове, не принимался в осмысление.
Через час они с Мариной вышли из ресторана, над Москвой уже смыкались сумерки. Сегодня был сырой и пасмурный день, хотя Москва всегда была полна своих сюрпризов насчёт погоды. Марина передёрнула плечами.
- Холодно?
- Мерзко, - смешно скривившись, ответила она.
Он проводил её до машины, попрощался и пошёл к своей. Выехал на дорогу и сам не заметил, как начал спрашивать себя о том, где Лина. Ей было тяжело. Смерть родного, близкого человека. Он всё так же злился, вспоминая это её «уходи». Он приходил в ярость, вспоминая эту грёбанную двуличность. Он вспоминал, как прижимал её тело к себе, близко, как она сама тянулась к нему, такая беззащитная, открытая. Он вспоминал её слезы, её бледное лицо, вспоминал собственное желание, защитить, уберечь от всего поганого внешнего мира с его грязью и болью, с его фальшью и обманом. Что было настоящим из всего того? Чтобы было правдой? Что было на самом деле и чему можно было верить?
Он подъехал к дому, вышел из машины, направился к подъезду, ничего не видя, погружённый в свои мысли, но замер. Вдруг увидел ту, о ком думал, и ему показалось, что это мираж. Слишком много он о ней думал, слишком много вспоминал. Она стояла чуть в тени, хотя темень была везде, но свет фонаря на неё не падал. Она обнимала себя руками, словно замёрзнув. Слабо улыбнулась, увидев, что он её заметил. Андрей подошёл к ней, внимательно изучая. Желая спросить, где она была эти чёртовы три дня, что делала? С кем она была? С тем парнем? Заглаживала свою вину перед этим молокосом?
Синяки под глазами, он заметил их даже несмотря на темень вечера. Чуть покрасневшие глаза от недосыпания, немного ссутулившаяся осанка, словно на неё давил невидимый груз. Но она была красива, как всегда, вопреки усталости после прошедших дней. Красива, той холодной красотой, дешёвой и ненужной, обманчивой. Он не чувствовал ярости, лишь глубокое презрение, безразличие. Ему хотелось причинить ей боль, такую, какую он испытывал сам, потеряв самое дорогое по её вине, потеряв Алю. Хотел унизить её так, как она унизила его своей выходкой. Хотел видеть, как её глаза будут темнеть от боли, как её лицо будет кривиться, вмиг становясь омерзительным. Лучше бы она никогда не появлялась в его жизни.
- Что ты здесь делаешь?
Лина неуверенно посмотрела на него, будто боясь чего-то, но потом её глаза приобрели льдистый оттенок, подбородок вздёрнулся, показывая, что она вернула себе прежнюю самоуверенность.
- Всего лишь хотела извиниться.
Он криво усмехнулся:
- Акт щедрости?
- Я не настолько лицемерна.
- А вот с этим ещё можно поспорить.
- В тебе сейчас говорит раненное самолюбие? – поинтересовалась она.
Его глаза угрожающе сузились.
- Лина, прекрати воображать, что ты что-то значишь для меня.
- А то, что было? Ничего не значит?
- Дань вежливости, порыв доброты, не более.
- Грубо.
- Правда.
Они смотрели друг другу в глаза, пару минут прожигая взглядами. Между ними сквозило напряжение, накаляющееся с каждой секундой, так, что казалось, словно вокруг всё заискриться, засверкает.
- Ты можешь ещё долго проклинать день, когда познакомился со мной, - яростно отчеканила она. – Я даже подыграю тебе, изображая ужасную стерву. А почему бы и нет?
Он схватил её за плечи, заставив охнуть от боли.
- И я буду проклинать. Я буду ненавидеть. И ты не переубедишь меня в том, что тебе можно доверять.
Она любила его злость. Любила, как его чувства, проникая в нее, будоражат, зажигают. Его короткие тёмные волосы взъерошены, взгляд тёмен, почти чёрен, как пропасть между скалами, на скулах ходят желваки. Это было прекрасно, божественно… Просто видеть, как он злится… какое-то извращение, не правда ли?
- Я и не прошу доверия, но и ненависти не хочу, - смотря ему в глаза, ответила Лина.
Она вырвалась, сверкнув аметистовыми глазами. Он почувствовал возбуждение. Глубокое, сильное, непреодолимое, ненавистное и желанное. Потребность в этой девушке, потребность в её запахе, голосе, близости. Он яростно зарычал и, схватив её, прижался к губам. Она сопротивлялась, отталкивала. Но он целовал, кусал, возбуждал, вынуждал. Она сдалась, поддалась. Жгуче ядерный поцелуй, пропитывающий собой всё существо. Он словно набрасывался на неё, желая, изнемогая. Он целовал, целовал, а его руки уже сами скользили по изгибам её стройного тела. Он прижимал Лину всё ближе, так, что её тело впечатывалось в него. Он зарылся рукой в её густые светлые волосы, потянул не грубо, не жёстко, а лишь отклоняя её голову, чтобы поцелуй перерос ещё одну грань серьёзности. Она застонала, его губы скользнули к шее, посасывая, покусывая, лаская. Но в следующую секунду он оттолкнул её. Лина смотрела на него расширенными глазами, пытаясь восстановить равновесие. Её рука, дёрнувшись, прикоснулась к губам, которые ещё хранили след его поцелуя, жар, вкус.
- Что ты со мной творишь, - гортанно прорычал он, так, что по её коже пробежали мурашки, и что-то глубоко внутри сжалось, приятно, тягуче. Его тёмные, бездонные глаза, искажённое, словно от боли лицо. Он резко пошёл назад, всё так же, позволяя ей смотреть ему в глаза. Потом отвернулся и спокойным, размашистым, уверенным шагом пошёл к дому, так, словно не он только что был на грани желания.
Глава 17
Если постоянно горевать, оплакивая собственную глупость, то, что тогда останется в твоей памяти? Плохие моменты нужно стирать хорошими. Хороших всегда больше, но плохие просто лучше запоминаются. Марина Минина.
И такая боль. Глубокая и сильная. Непонятная. Безысходная. Легче было бы испытывать физическую боль, ей хотя бы есть конец. Как в паршивой мелодраме, сжавшись в комочек, ты молишься Богу, прося его о единственном благословении: о потере памяти, о потере возможности чувствовать, дышать, жить. Воспоминания как медленный смертоносный яд, расходящийся по твоему организму. Кажется, постепенно он сжирает всё больше тебя, всё больше мутит твоё сознание, создавая странно пугающие образы. Она беспомощна. Потеряна. Как в лабиринте, который бесконечен, из которого нет выхода. Наверное, это высшая степень эгоизма – страдать оттого что тебе больно? Как-то нелепо.