Алжан не осознавал до конца, что его поразило больше: длинная речь Сергея, так ему не свойственная, его неожиданное участие или весть о том, что для него, Алжана, не всё ещё потеряно и можно жить дальше.
– Спасибо, – беззвучно проговорил он, чувствуя, как звуки царапают ему горло, выталкивая горький комок.
– Ты нам нужен, Жар. Слышишь? Мне. Сборной. Баскетболу, – Сергей поднялся. – Нужен. У нас всё получится.
И у них получилось.
Все предписания врача Алжан выполнил. Исправно ходил в клинику на процедуры, делал гимнастику для глаз с таким же упорством, как тренировал мышцы тела, и подолгу вечерами смотрел в зеркало, привыкая к себе, незнакомому, в очках.
Что сказал Белов Гомельскому и сказал ли вообще, Алжан не знал, да и не спрашивал. На эту тему они с Сергеем больше не разговаривали. Для обоих в этом не было ничего странного и обоих молчание полностью устраивало.
Алжан был благодарен Белову за то, что тот не отпустил его одного тогда, ночью, словно чувствовал, что Алжан не дойдёт до дома. Вообще больше никуда не дойдёт…
Он понимал, почему комсорг сборной, казалось бы, равнодушный и нелюдимый, не общавшийся ни с кем, кроме Паулаускаса, помог ему. И у Сергея была своя ахиллесова пята, вернее, колено, которое жестоко мучило его после каждой напряжённой тренировки, после каждой игры. Все в команде знали, что Белов в любую секунду может упасть и больше не подняться. В такие чёрные моменты Сергей подпускал к себе только Модестаса и позволял ему донести себя до раздевалки, до скамьи, до пакета со льдом и очередного укола обезболивающего. Все в команде знали, что предлагать помощь десятому равносильно самоубийству или – что в конечном итоге было не лучше – убийству от рук несносного ревнивого литовца. И все знали, что каждая игра может стать для Серого последней. Как знал это и он сам. Прекрасно понимая состояние Алжана, Белов сделал всё, чтобы помочь ему остаться в сборной, остаться на площадке, остаться в баскетболе как можно дольше.
Теперь они часто тренировались по вечерам вдвоём, когда все парни расходились по домам. Щитов в зале было два, мячей – сколько угодно, а желания доказать самому себе, что ты сможешь переломить и себя, и свою боль – хоть отбавляй. У обоих. Каждый занимался своим: Сергей оттачивал броски, а Алжан заново изучал баскетбольную площадку, спокойно и методично выясняя и запоминая, сколько шагов занимает расстояние от центральной до трёхочковой линии и дальше, до штрафной. Как нужно напрячь руки, чтобы с закрытыми глазами передать мяч через поле или забросить в корзину с различных позиций. Да, он действительно тренировался вслепую, а Белов помогал ему, давая отрывистые, короткие советы или пасы. И то, и другое Алжан с благодарностью принимал. Всё это не нравилось только Паулаускасу, который часто ждал Серого после тренировок, с тревогой наблюдая за его состоянием. Впрочем, ни Белов, ни Алжан не обращали внимания на ворчание литовца, тем более что ругался тот на родном языке.
Позже к их вечерним «передозам», как однажды метко заметил Сашка Белов, присоединился и Болошев. Теперь уже с Алжаном работал он, снимая дополнительную нагрузку с Белова, что очень устраивало всех: и самого Сергея, и Алжана, сдружившегося с Болошевым, а больше всех – Паулаускаса, который с появлением Саши заметно оттаял и уже не так громко возмущался, наблюдая, как его друг и два ненормальных с его точки зрения сокомандника истязают себя на площадке.
Каждый раз, пожимая руку Сергея при прощании, Алжан читал в его серых глазах одну и ту же фразу: «Даже думать не смей!». Не смей думать, что сломаешься! Не смей думать, что не сможешь играть! Не смей думать, что не сможешь жить дальше!
И он поверил. Сергею. Себе. И в себя. Поверил и успокоился. И даже туман, сопровождавший его везде и всюду, отодвинулся дальше, словно испугался его упорства и веры.
А потом в сборную пришёл новый тренер, Владимир Петрович Гаранжин.
========== Часть 3. Жар и Снежинка ==========
«И обернётся снежинка вдруг жар-птицей в руке твоей…»
Песня из к/ф «Чародеи»
– Добрый день! – Гаранжин обвёл взглядом шеренгу баскетболистов, замерших в напряжённом ожидании.
– Кому как! – Паулаускаса вечно тянули за язык.
Стоя рядом с неисправимым литовцем, Алжан просто физически ощущал исходящие от него волны настороженности и тревоги. И он сам, да и все в сборной чувствовали то же самое: новая метла и всё такое… Не говоря уже о том, что Гаранжин точно начнёт с зачистки состава.
И новый тренер не обманул:
– К сожалению, да. Я составил список игроков новой сборной и заранее прошу прощения у тех, кого в этом списке не оказалось.
– Ну, пусть капитан и прочтёт, – шагнул вперед Моисеев.
– В общем, не держите зла. Остальные – до завтра.
Пока Паулаускас по праву капитана сборной зачитывал новый состав, растягивая слова в литовской манере и привычно огрызаясь по мелочам, Алжан, кажется, не дышал. Он окаменел за спиной Модестаса и выдохнул только тогда, когда капитан сунул ему в руки листок:
– Жар, себя прочитаешь!
Алжан даже не пытался скрыть, что листок в его руках дрожит.
***
В этом году Москву завалило снегом ещё в ноябре.
Алжану, не привыкшему к такой зиме, казалось, что небо поменялось местами с землёй и вообще слилось в одну белую нескончаемую круговерть. Но это ему даже нравилось: хорошо идти по улице, не различая, где верх, где низ, плыть в молочном мареве, думая о том, что ты сейчас такой же, как все. Вернее, все вокруг такие же, как ты, ослепшие от снега, неуверенные и беспомощные. И это не глаза твои виноваты, а насмешница-природа…
В тот день как раз было снежно и безветренно. Холодные кусочки ваты лениво спускались на землю сплошной стеной, и Алжану опять казалось, что это не небо крошится вниз, а он сам поднимается ему навстречу. В этом ощущении полёта, невесомого движения вверх, было что-то по-детски волшебное и трогательное.
И вот когда он замер, подняв лицо к ватному небу, на него внезапно налетело нечто белое и пушистое, с размаху ударив в грудь. Алжан едва успел подхватить этот ойкнувший снежный ком, из которого на него снизу вверх испуганно взглянули озёрного цвета глаза.
– Простите! – девушка буквально висела у него на руках, не находя опору на обледеневшем, припорошенном снегом тротуаре.
Алжан держал её, как невесомое облако, а в груди у него цветочным мёдом разливался обжигающий солнечный свет.
Невероятно, непостижимо, но её так и звали – Света. Она носила белую шубку с глубоким капюшоном, из-под песцовой опушки которого постоянно выбивались вьющиеся льняные пряди. Белые сапожки и варежки лишали Алжана последнего шанса разглядеть её, когда Света бежала к нему после тренировки, но он чувствовал её, издали чувствовал и всякий раз уверенно шёл навстречу, как будто в её ладошках горел огонёк, а вокруг была непроглядная тьма. Но для него так оно и было.