Алжан осторожно поднялся с подоконника, стараясь, чтобы со Светы не сползло одеяло, и поднял её на руки.
– Пойдём. Но не спать.
***
Матч с югославами они всё-таки выиграли, хотя победные очки пришлось отвоёвывать в жёсткой схватке на пределе возможностей каждого: и Серого, и Моди, и всего остального основного состава: на площадке бились все благодаря частым, непредсказуемым заменам Гаранжина.
К концу игры Алжан настолько вымотался, что рухнул на скамью и, уронив голову на руки, просидел так, пока стадион не опустел. С самого утра ему было плохо. Тянуло и болело в груди, и казалось, что сегодня он хуже видит. Списать болезненное состояние на ночной перелет и игру в день прибытия не получалось: он чувствовал в душе необъяснимую тревогу, что-то не давало ему ни дышать, ни видеть, ни играть нормально. Что-то было не так…
Посидев ещё немного, Алжан вздохнул и поднялся: нужно было идти.
В раздевалку он вошёл последним, мечтая только об одном: принять душ, добраться до гостиницы и упасть на кровать. А завтра его никто не поднимет, пусть Болошев с утра хоть песни над ухом орёт: ему нужно выспаться и прийти в себя.
Только прикрыв за собой дверь, Алжан понял – что-то случилось.
В раздевалке стояла абсолютная, давящая тишина. Слышно было, как в душевой гулко ударяются о кафель капли воды. Все парни почему-то были ещё в форме, молчали и не двигались. Гаранжин сливался с тенью в углу, у сетки с мячами. Мрачный Паулаускас нервно кусал губы. Ваня Едешко беззвучно всхлипывал. Глаза Сашки Белова никогда ещё не были такими огромными и несчастными. Все отводили от Алжана взгляд, и только Сергей, тяжело поднявшись со скамьи, смотрел прямо на него. Смотрел так, что Алжану стало страшно.
Болошев почему-то оказался у него за спиной, касаясь плечом, словно отрезая Алжану путь к бегству. А Белов подошёл к нему и, глядя прямо в глаза, с усилием произнёс:
– Жар, держись…
Он был готов услышать что угодно: что по какой-то нелепой причине им предстоит переигровка с югославами, что сборную расформировывают, что его отправляют в Ташкент, даже то, что его операция, назначенная после олимпиады, отменяется, да мало ли что… Но то, что он услышал, просто не помещалось в его сознании.
Как тогда, в кабинете у врача, Белов положил ему на плечо свою тяжёлую руку и тихо, отделяя одно слово от другого, сказал:
– Снежинки больше нет.
========== Часть 4. Я - буду… ==========
«Ты меня зовёшь – я здесь,
Чтоб узнала ты – я есть…»
Лишь теперь Алжан понял, почему Болошев стоит у него за спиной. Понял, когда, покачнувшись, почувствовал надёжное плечо друга. Он только не мог понять, что сказал Белов. Что он только что сказал?
Алжан смотрел, не мигая, в серебристые, потемневшие от боли глаза Сергея. Странно, но сейчас они так напоминали ему глаза Снежинки! Снежинки… И до него начало доходить…
– Что ты сказал? – беззвучно проговорил он.
Белов сжал губы, и его острые скулы резче обозначились на мрачном, осунувшемся лице.
– Жар…
Алжан медленно обвёл взглядом окаменевших парней и вдруг почувствовал, что слепнет, слепнет и падает во тьму накрывшего его чудовищного осознания.
***
Он пришёл в себя в гостиничном номере.
Как он сюда попал, почему рядом озабоченно сопит Сева и сидит перед ним на корточках Саша Болошев, Алжан не понимал. Увидев, что Жар очнулся, Сева коротко кивнул и, обменявшись с Болошевым многозначительным взглядом, исчез за дверью.
Душный воздух комнаты был пропитан нашатырём напополам с бедой, страшной, непоправимой и настолько же реальной, как сам Алжан и его посеревший от переживаний друг.
Когда Сева ушёл, Саша протянул ему стакан воды. Отказавшись движением головы, Алжан разлепил сухие губы, произнёс только: «Говори» и замолчал. Намертво.
Он молчал, пока Саша, старательно подбирая слова и то и дело давясь паузами, рассказывал ему о звонке Гаранжина в Москву после игры, когда в ответ на новость о победе сборной СССР над югославами тренера попросили как-то поосторожнее сообщить его игроку о смерти невесты. Подробностей Болошев не знал, вероятно, не знал их и сам Гаранжин. Известно было только то, что её сбила машина, пролетевшая на красный, а скорая помощь прибыла слишком поздно. Сперва Гаранжин вообще не хотел рассказывать об этом Алжану, но парни убедили его – он просто не имеет на это права. Жару и Снежинке нужно было попрощаться.
Он молчал, пока на следующее утро Гаранжин битый час упрашивал Моисеева отпустить Жармухамедова в Москву. Моисеев отводил взгляд и нёс малоубедительную околесицу о жёстком игровом графике, ограниченном бюджете федерации в целом и команды в частности, невозможности пожертвовать основным игроком перед турне по США и – совсем натянуто и неуместно – о стойкости духа советского спортсмена, чести и долге перед страной и товарищами. Гаранжин надрывался, уговаривал, угрожал, метался взад-вперёд по комнате, надеясь достучаться до человечности Моисеева, а Алжан стоял у двери и за всё это время не шелохнулся, дышал через раз, моргал и то вряд ли.
Он молчал, когда окончательно выяснилось, что домой, проститься со Снежинкой, его не отпустят. Всю свою невыстраданную боль он вымещал на мяче. Состояние его было таким, что и Гаранжин, и ребята переживали, довезут ли его обратно до Москвы. Он знал, постоянно чувствовал, что в сборной по очереди дежурили, наблюдая за ним, устроив настоящую слежку, в раздевалке, гостинице и даже в душе. Его ни на минуту не оставляли одного. Чаще всего рядом с собой он замечал Болошева, но не реже встречался взглядом и с Сергеем, в глазах которого читал прежнюю просьбу-приказ: «Даже думать не смей!». Белов беспокоился не напрасно. Но слежка за Алжаном была такой, что он ничего не смог бы с собой сделать. И он не сделал. Ради сборной. Ради товарищей. Всё, что ему оставалось, – это мучиться и молчать.
Он молчал, когда через неделю после страшного известия сборная Союза играла с чехами, и Гаранжин велел ему просто отсидеться на скамье. Но в самом начале матча сфолили на Модю, да так, что тот приложился виском о скамью запасных и до конца игры Сева пытался остановить кровотечение из его глубоко рассечённого виска. А потом, практически сразу за литовцем, из обоймы выпал Серый, рухнув под кольцо с перекошенным от боли лицом. Гаранжин жонглировал Ваней и обоими Сашами, но после перерыва стало ясно: парни выдохлись. И тогда Алжан встал. Поднялся со скамьи, молча, тяжело посмотрел сверху вниз на Гаранжина, и тот, ни слова не говоря в ответ, кивком отправил его на площадку. Тогда они выиграли с перевесом в одно очко. Итоговый мяч забил Жар.
Он молчал, пока они летели над Атлантикой в жуткий грозовой шторм. И когда весь самолёт трясло от турбулентности, только он да ещё, пожалуй, Серёга Белов, спокойно сидели на своих местах. Серый сжимал в руках библию, а его тонкие губы от напряжения превратились в еле заметный росчерк под усами. На креслах через проход причитал Ваня, то и дело хватаясь за плечо донельзя испуганного Сашки. Паулаускас матерился на двух языках. Сако и Мишико голосили, как на грузинских похоронах… Если бы парни знали, о чём думал в этом полёте Жар, они бы придушили его там же, в салоне, даром что он не участвовал в общей панике. Просто его ожидания и надежды на исход этого адского полёта совершенно не совпадали с ожиданиями и надеждами остальных. Но, встречая взгляд Белова, который красноречиво повторял ему одну и тут же фразу, Алжан стискивал зубы и молчал.